Нил Шустерман - Разобщённые

Лев выдавливает улыбку.

— Ничего. Когда тебя чуть не разнесли в клочья, да ещё два раза, перестаёшь обращать внимание на выбор слов.

Она тоже улыбается.

— И что теперь? — спрашивает Лев.

— Насколько мне известно, твой брат является твоим опекуном. А больше у тебя никого нет, кто мог бы о тебе позаботиться? К кому бы ты мог пойти?

Лев отрицательно качает головой. Кроме брата он был небезразличен только одному человеку — пастору Дэну. Мальчик не может даже думать о нём — столько боли причиняют ему мысли о Дэне.

— Я же под домашним арестом. Никуда не могу идти без разрешения Инспекции по делам несовершеннолетних, даже если бы было к кому идти.

Медсестра поднимается со стула.

— Что ж, детка, это уже не по моей части. Почему бы тебе пока не расслабиться и не отдохнуть? Тебя продержат здесь до завтра. Утро вечера мудренее.

— Пожалуйста, скажите хотя бы, в какой палате мой брат?

— Он всё ещё в послеоперационной, но как только его переведут в обычную, я дам тебе знать.

Она выходит, а в палату входит следователь — задавать всё те же навязшие в зубах дурацкие вопросы.

Медсестра оказалась верна своему слову. Маркуса поместили в палату №408. После наступления темноты, когда допросы закончены и в коридорах воцаряется тишина, Лев решается покинуть палату, не обращая внимания на боль во всём теле. Выйдя за дверь, он сразу же видит копа, которого приставили сторожить его — тот в конце коридора, флиртует с юной медсестрой. Лев незаметно ускользает.

Толкнув дверь палаты №408, он видит не кого иного как свою мать, сидящую в кресле рядом с кроватью и не сводящую с Маркуса глаз. Брат без сознания, к его рукам и ногам тянутся многочисленные трубки, слышно шипение аппарата искусственного дыхания. Их отец тоже здесь; в волосах у него по сравнению с прошлым годом прибавилось седины. Лев чувствует, как подступают к глазам предательские слёзы, но усилием воли душит свои неуместные эмоции, загоняет их подальше и запирает на крепкий замок.

Мать видит его первой. Она касается руки отца, чтобы привлечь его внимание. Родители один миг смотрят друг на друга — кажется, будто между ними существует некая телепатическая связь, как это часто бывает между супругами. Затем мать поднимается на ноги, подходит к Леву и, так толком и не взглянув на него, неловко обнимает, после чего выходит из палаты.

Отец тоже не смотрит на него. Во всяком случае, не сразу. Его взгляд устремлён на Маркуса, на его грудь, поднимающуюся и опускающуюся в размеренном, заданном машиной ритме.

— Как он? — спрашивает Лев.

— Он в искусственной коме. Сказали, что будут держать его так три дня, чтобы наноагенты сделали своё дело как можно быстрей.

Лев слышал, что боль при лечении наноагентами невыносима. Так что лучше, что брат будет в это время спать. Лев уверен, что его родители купили Маркусу органы, происходящие только от десятин. Самые дорогие. Он уверен в этом, спрашивать нет смысла.

Наконец отец вскидывает глаза на Лева.

— Доволен? Видишь, к чему привели твои действия?

Лев воображал себе разговор с отцом сотни раз, и в каждом из этих мысленных споров обвинителем выступал он, а не его собеседник. Да как он смеет? Как он смеет?! Лева так и подмывает сказать отцу пару ласковых, но он отказывается глотать наживку. Он не говорит ничего.

— Ты вообще имеешь хоть малейшее представление, в какое положение поставил нашу семью? — продолжает отец. — Весь стыд, который нам пришлось вытерпеть, все насмешки?

Больше Лев не в силах молчать.

— Так может, вам не стоило бы окружать себя такими же скорыми на осуждение людьми, как вы сами?

Отец переводит взгляд на Маркуса.

— Твой брат вернётся домой вместе с нами, — заявляет он. И поскольку все печёнки-селезёнки и прочие мелкие органы до единого оплачены деньгами их отца, у Маркуса выбора не будет.

— А я?

И снова отец избегает смотреть на Лева.

— Мой сын отправился на жертвование десятины год назад, — молвит он. — Вот этого сына я помню. Что до тебя, поступай как знаешь. Мне до тебя дела нет.

Вот так, значит.

— Когда Маркус проснётся, скажите ему, что я прощаю его, — просит Лев.

— Прощаешь за что?

— Он поймёт.

И Лев выходит, не попрощавшись.

В конце коридора он видит мать и других членов семьи — они сидят в комнате ожидания. Брат, две сестры с мужьями. Все они здесь ради Маркуса. Никто не пришёл к нему, Леву. Он колеблется, раздумывая, стоит ли ему подходить к ним. Как они себя поведут: как отец — холодно и враждебно, или как мать, которая всё-таки обняла его, пусть и не смогла себя заставить взглянуть на сына?

И тут, в этот момент нерешительности, он видит, как одна из его сестёр наклоняется над детской коляской и вынимает оттуда младенца. Это новый племянник Лева, о существовании которого он до сих пор не подозревал.

Младенец одет во всё белое.

Лев мчится обратно в свою палату, но ещё не добравшись туда, чувствует, как глубоко внутри его существа начинает бурлить вулкан. Его душит ярость, рыдания подступают к горлу, а живот сводит такой судорогой, что последние шаги до своей палаты он проделывает, согнувшись пополам, и не в силах ни вздохнуть, ни удержать брызнувшие из глаз слёзы.

Где-то в самой тёмной, иррациональной глубине сознания мальчика — наверно, там, где живут воспоминания и мечты детства — он питал тайную надежду, что его, может быть, примут обратно. Что однажды он вернётся домой. Маркус советовал ему забыть об этом, говорил, что этому не бывать, но ничто не могло уничтожить эту упрямую надежду. И вот сегодня она умерла.

Он забирается в койку и прижимается лицом к подушке — чтобы заглушить рыдания, перешедшие в безнадёжный вой. Целый год он подавлял свою сердечную боль; теперь она выплёскивается из его души, словно Ниагара, и Леву безразлично, что он может погибнуть в убийственной белизне её бурлящих вод.

Лев просыпается. Он даже не помнит, как заснул. Наверно, всё же он спал, потому что в палату льётся утренний свет.

— Доброе утро, Лев.

Он поворачивает голову — немножко слишком резко, и комната плывёт перед глазами. Последствия контузии. В ушах по-прежнему звенит, но хотя бы мотылёк в левом ухе успокоился.

В кресле у изножия его кровати сидит женщина. Она слишком хорошо одета, чтобы быть кем-то из больничного персонала.

— Вы кто? Вы из ФБР? Или из Агентства национальной безопасности? Опять вопросы? Сколько можно? Всё равно у меня все ответы кончились.

Женщина тихонько усмехается.

— Я не из правительственных агентств. Я представляю здесь трастовый фонд Кáвено. Слышали о таком?

Лев качает головой.

— А что, должен?

Она протягивает ему красочную брошюру, при взгляде на которую его пробирает озноб.