Нил Шустерман - Разобщённые

Мальчик пристально изучает её несколько минут, а затем спрашивает:

— Ну и что ты из себя строишь?

Она оскорблена неформальностью его обращения. Можно подумать, всё происходящее здесь возмущает её только потому, что она «что-то из себя строит»! Хорошо, сейчас она покажет этому хлыщу, что её протест — не просто выпендрёж.

— Ты в самом деле интересуешься моим мнением, хлопатель, или я для тебя — только козявка, которую у тебя почему-то не получается раздавить своим железным сапогом?

Услышав такое, «хлыщ» хохочет во всё горло.

— «Железный сапог»! Вот здорово! — Он поднимает ногу и показывает ей подошву своих «найков». — Признаю — может, в выемки и забились какие-нибудь раздавленные пауки, тут ты права, но это и всё.

— Если ты собираешься применить ко мне третью степень, — отвечает она, — то давай, приступай, и покончим с этим. Лиши меня, например, еды или воды. Пожалуй, лучше воды, потому что от жажды я умру быстрее, чем от голода.

Он недоверчиво трясёт головой:

— Не может быть, чтобы ты и вправду считала меня таким извергом! С чего ты это взяла?

— Меня притащили сюда насильно и держат здесь против моей воли, — шипит она, наклонившись к нему через стол. Может, плюнуть ему в рожу? Нет, прибережём это для более подходящего момента, так сказать, для усиления эффекта. — Тюрьма всё равно остаётся тюрьмой, хоть всю её ватой обей и марлей оберни, чтобы было помягче!

Он отшатывается. Ага, вот где у него кнопка! Мираколина припоминает фото из газет в те времена, когда этот пацан красовался во всех выпусках новостей — мумия в бетонном бункере, завёрнутая в несколько слоёв марли и ваты.

— Я правда не могу тебя понять, — говорит он. В голосе его прорываются нотки гнева. — Мы же спасли тебе жизнь! Ты могла бы выказать хоть немного благодарности.

— Вы ограбили меня, так же, как и всех здесь! Вы забрали у меня смысл жизни. Ты называешь это спасением? Да это проклятие!

— Мне очень жаль, что ты так считаешь.

Вот теперь её черёд злиться.

— Да уж, тебе, конечно, жаль, что я так считаю! Всем тут жаль, что я так считаю! Так и будете долбить это, как попугаи, пока я не перестану так считать?

Он резко вскакивает, оттолкнув стул, и начинает вышагивать взад-вперёд, листья папоротника с шуршанием задевают его одежду. Она таки достала его! Ещё чуть-чуть — и он вылетит отсюда к... Но он делает глубокий вдох и поворачивается к ней.

— Я знаю, каково тебе сейчас, — говорит он. — Моя семья тоже промыла мне мозги так, что я сам только и ждал, когда же меня расплетут. И не только моя семья, но и друзья, и церковь, да все, кто что-либо значил для меня. Единственный разумный голос принадлежал моему брату Маркусу, но я тогда был слеп к его словам — до того дня, когда меня похитили...

— Ты хочешь сказать «глух», — перебивает Мираколина, и он останавливается, словно споткнувшись.

— А?

— Ты был глух к его словам, а не слеп. Определись со своими чувствами. Или не можешь, потому что совсем бесчувственный?

Он улыбается.

— А ты достойный противник.

— И к тому же нечего мне излагать свою биографию. Я её и так знаю. Тебя захватил Беглец из Акрона на дороге, где случилась большая авария, и он использовал тебя в качестве живого щита. О-очень благородно. А потом он перетряхнул тебе мозги, вот и всё.

— Ничего он не перетряхивал! Я сам пришёл к своим убеждениям, сам увидел, что такое расплетение вообще и десятина в частности!

— Так значит, по-твоему, быть убийцей лучше, чем быть десятиной, а, хлопатель ?

Он придвигает стул и садится — почти спокойно. Её задевает, насколько быстро он перестал реагировать на её издёвки.

— Если живёшь, не задавая вопросов, то оказываешься не готов, когда вопросы вдруг обрушиваются на твою голову, — молвит он. — Начинаешь злиться, а справляться с гневом не умеешь. Да, я стал хлопателем, но только потому, что был слишком невинен, чтобы понять, какую огромную вину тем самым беру на себя.

Теперь в нём задрожала какая-то напряжённая струна, а глаза подёрнулись влагой. Мираколине ясно — он откровенен сейчас, вовсе не старается задурить ей голову. Может статься, высказывает больше, чем намеревался. У неё даже мелькает мысль, что она, возможно, судит о нём ошибочно, впрочем, она тут же сердится на себя за подобные мысли.

— Ты думаешь, я такая же, как ты, но это не так, — чеканит Мираколина. — Я не принадлежу к религиозному ордену, практикующему жертвование десятины. Мои родители сделали это вопреки своим верованиям, а не в соответствии с ними.

— Но всё равно — тебя же вырастили с верой в то, что это твоё предназначение, ведь так?

— Моим предназначением было спасти жизнь брата, став донором костного мозга, так что я выполнила его ещё до того, как мне исполнилось полгода.

— И тебя не сердит то обстоятельство, что ты родилась на свет только для того, чтобы помочь кому-то другому?

— Нисколько не сердит, — отвечает Мираколина, впрочем, несколько поспешно. Она поджимает губы, откидывается на стуле и немного ёрзает — стул жестковат. — Ну ладно, может, я и сержусь изредка, но я понимаю, почему мои родители так поступили. На их месте я, возможно, сделала бы то же самое.

— Согласен. Но раз твоя цель уже достигнута, то почему бы тебе не зажить собственной жизнью?

— Моё имя означает «маленькое чудо». А чудеса — это собственность Господа, — отвечает она.

— Ничего подобного, — возражает он, — чудеса — это дары Господа нам. Возвращать дары значит наносить оскорбление дарящему.

Она открывает рот для ответа, но обнаруживает, что ответа-то и нет, потому что он прав. Будь он проклят с его правотой! Разве этот тип может быть хоть в чём-то прав?!

— Мы ещё поговорим об этом, когда ты перестанешь задирать нос, — говорит он и жестом велит охраннику увести её.

На следующий день в её расписание внесли ещё один урок — чтобы ей некогда было задумываться над чем не надо. Он называется «творческая проекция» и проходит в комнате, которая в давние времена служила малой гостиной. Ободранные стены здесь увешаны потускневшими, изъеденными молью портретами. Мираколине иногда становится интересно, смотрят ли эти одутловатые лица на их занятия с одобрением, неодобрением или абсолютно равнодушно.

— Я предлагаю вам написать сочинение, — говорит учитель, мужчина в маленьких круглых очках. Очки! Предмет, который в наше время можно найти разве что в лавке антиквара. Кому нужны очки, если существуют лазерные процедуры и вполне доступные трансплантаты? Это просто наглость — так демонстративно носить на глазах эту странную штуковину! Мол, смотрите, у меня очки, поэтому я выше остальных!

— Напишите историю вас самих — свою биографию. Нет, не о той жизни, которую вы прожили, а о той, которую проживёте. Сорок, пятьдесят лет вперёд, начиная с нынешнего дня. — Учитель ходит по классу и размахивает руками — наверно, воображает себя Платоном или ещё кем-нибудь столь же великим. — Спроектируйте грядущее. Расскажите мне, кем вы станете. Я знаю, это будет нелегко для всех вас, вы ведь никогда не задумывались о своём будущем. Но теперь оно у вас есть. Так отпустите вашу фантазию на волю! Пуститесь в безрассудство! Развлекайтесь вовсю.