Нил Шустерман - Разобщённые

Вот заладила: «расплетут, расплетут», десятина неистребимая... И всё же в душе Лева живёт крохотная надежда, что раз моральные устои Мираколины, как выясняется, не столь уж тверды, то, может, её навязчивая идея тоже может оказаться не такой уж навязчивой...

Время не ждёт. Нельсон среди людей — то же самое, что бладхаунд среди ищеек, со следа его не собьёшь; а уж когда он узнает, что его «кинули», пощады не жди. Им нужно добраться до Коннора как можно скорее.

Ни Лев, ни Мираколина не умеют водить автомобиль, да даже если бы и умели, до возраста получения прав они ещё не доросли, так что первый же полицейский положил бы их поездке конец. А если ехать на попутках, то дети, путешествующие автостопом — всё равно что как красный сигнал семафора. Поэтому им приходится уйти на теневую сторону мира и передвигаться скрытно: то в больших фурах, когда удаётся проникнуть в грузовой отсек, то на платформах пикапов, затянутых брезентом, под которым можно спрятаться, и так далее. Водилы, бывают, гоняют их, но только так, для вида: у людей, как правило, есть дела поважнее, чем бегать за какими-то детишками.

— Ух, как я ненавижу то, чем мы занимаемся, и как мы этим занимаемся! — вопит Мираколина, удирая от особенно агрессивного дальнобойщика, гнавшегося за ними с монтировкой целых десять ярдов. — Я чувствую себя такой замаранной! Просто как недочеловек какой-то!

— Вот-вот! — отзывается Лев. — Теперь ты знаешь, каково приходится настоящему беглому расплёту!

Лев вынужден признать: снова жить беспризорником, фактически, здóрово! В первый раз, когда он только попал на улицу, это было ужасно — боязнь предательства, отчуждение от общества и выживание, выживание, выживание. Всё это было тогда ему ненавистно, да, впрочем, образы прошлого до сих пор мучают его в кошмарах; но теперь всё иначе. Подчиняться инстинктам, следовать за своими импульсами, а уж о приливах адреналина и говорить нечего — всё это куда более завлекательно, чем жизнь птицы в клетке, которую он вёл в замке Кавено. И похоже, Мираколине тоже не чужды эти радости: каждый раз как им удаётся какая-нибудь проделка, она словно оттаивает. Изредка у неё на лице даже возникает улыбка.

Самый длинный отрезок пути им предстоит проделать в багажном отсеке «Грейхаунда» — они забираются туда, пока никто не видит. Автобус направляется из Талсы в город Альбукерке, что в Нью-Мексико — соседнем с Аризоной штате.

— Ты вообще намерен когда-нибудь рассказать мне, где закончится наше путешествие?

— Мы едем в Тусон, — наконец говорит он, не вдаваясь, однако, в подробности.

Автобус отходит в пять вечера, поездка продлится всю ночь. Гнёздышко, которое они устроили себе между чемоданами и баулами, довольно уютное, но через пару часов после отправления Лев обнаруживает Проблему. Хотя в их тёмном закутке не видно ни зги, Мираколина, должно быть, чувствует, что что-то не так, потому что спрашивает:

— Что с тобой?

— Ничего особенного, — говорит Лев. И тут же признаётся: — Мне надо пописать.

— Ах вот как! — надменно отзывается Мираколина; небось, годами тренировалась, чтобы выработать такой тон. — А я вот думаю головой, и потому позаботилась об этом ещё на автовокзале.

Проходит ещё минут десять, и Леву ясно — катастрофа неминуема.

— Уж не собираешься ли ты намочить штаны? — спрашивает его спутница.

— Нет! — пыхтит Лев. — Я лучше взорвусь!

— А, ну, по этой части у тебя есть опыт.

— Очень смешно.

Когда автобус начинает подпрыгивать на ухабах, Леву становится совсем невмоготу. Но не гадить же прямо здесь, в багажном отделении! Хотя постой... Кругом столько отличных чемоданов, содержимое которых очень даже неплохо впитывает жидкости... Отодвинувшись от Мираколины, он принимается расстёгивать молнию на чьём-то чемодане.

— Ты собираешься нассать в чужой чемодан?!

— А у тебя есть идея получше?

И тут, совершенно неожиданно, Мираколина издаёт смешок, затем начинает хихикать и наконец хохочет во всё горло:

— Ну и дела! Он сейчас напустит в чей-то чемодан!

— Тихо! Хочешь, чтобы пассажиры услышали?

Но Мираколину уже не остановить — она ржёт так, что живот сводит.

— Они... открывают свой... чемодан... — выдавливает она между приступами смеха, — а всё их барахло обоссано!

Леву, однако, не до смеха. Он открывает чемодан и щупает его содержимое, чтобы удостовериться, что здесь только одежда и никакой электроники, иначе ему несдобровать... А Мираколина знай себе закатывается:

— А я-то из себя выходила, когда у меня как-то шампунь разлился!

— Шампунь! — говорит Лев. — Ты гений!

Он вслепую перерывает сначала один чемодан, потом другой, третий, пока не находит большой флакон шампуня. Содержимое он выливает в угол багажного отсека, а освободившуюся ёмкость, не теряя ни секунды, заполняет чем положено. Ох, какое облегчение! Закончив, он плотно завинчивает крышку. Сунуть, что ли, флакон обратно в чемодан? Нет, решает Лев, пусть катается вон там, в дальнем углу.

Испустив глубокий дрожащий вздох, мальчик возвращается к Мираколине.

— А руки помыл? — прикалывается та.

— А зачем их мыть? — хмыкает Лев. — Они и так все в шампуне!

Теперь покатываются оба. Приостановившись, чтобы перевести дыхание, они полной грудью вбирают разлитое в воздухе приторное благоухание фруктового шампуня, и хохочут ещё неистовей, пока совсем не выбиваются из сил.

В наступившем молчании что-то неуловимо меняется. Напряжение, усложнявшее их отношения с момента первой встречи, ослабевает. Мерное покачивание автобуса убаюкивает их; Лев чувствует, как голова Мираколины прислоняется к его плечу. Он боится пошевелиться, чтобы не разбудить свою спутницу. Мальчик счастлив. Само собой, упрямая девчонка ни за что бы этого не сделала, если бы ей не хотелось спать.

И тут она вдруг произносит голосом, в котором не слышно и намёка на дремоту:

— Я прощаю тебя.

И снова из самой глубины души Лева поднимается волна, как в тот день, когда он понял, что родители никогда не примут его обратно. Этот поток эмоций невозможно сдержать, и во всём мире не найдётся ёмкости, которая вместила бы его. Лев силится подавить подступающие рыдания, но грудь мальчика начинает предательски подёргиваться в такт его тихим всхлипам — не остановить, как давешний смех Мираколины. Она, конечно, знает, что Лев плачет, но ничего не говорит; её голова всё также лежит у него на плече, и её волосы вбирают в себя его слёзы.

Всё это время Лев не осознавал, в чём нуждается больше всего на свете. Ему не нужно было ни жалости, ни поклонения. Ему нужно было прощение. Нет, не от Господа — тот и так всепрощающ. И не от людей, подобных Маркусу или пастору Дэну, которые всегда стояли на его, Лева, стороне. Ему необходимо было прощение от мира непрощающих. От того, кто не принимал его. От такого человека, как Мираколина.