Олег Маловичко - Исход

— А с твоей точки зрения вообще форшмак. Если проекция. Знач, вот они, твои мыслишки затаенные. Это не я тебя искушаю. Сам таким хочешь стать и не решаешься. Мужик же, по сути — грязная скотина, ты понимаешь, о чем я… Знаешь, что мужику нужно, чтобы стать дьяволом? Расслабиться. Серьезно. Я — это мужское начало, Он — женское. И в тебе сейчас баба с мужиком рубится — мужик хочет послать все на хрен и жить как хочется, а баба уговаривает: люби жену, береги семью, будь добреньким! А на самом деле они ж тебе не нужны. Сына ты не хотел, жену не любишь…

Сергей дернулся и посмотрел на Крючкова раненым взглядом.

— Откуда знаю? — с улыбкой потянул тот. — Так я же — ты, Сережа. Ты сам.

Крючков, сложив ножик, встал и пошел к выходу из вагона. На ходу запустил палец в нос, скатал козявку в шарик, и запустил ее щелчком в стекло.

— В нужное время в нужном месте, братэлло! — крикнул, не оборачиваясь.

Сергей остался в вагоне один. Состав в Москву шел пустым.

Когда поезд, зашипев и дернувшись, остановился на полустанке 32-го километра, рядом остановилась электричка из Москвы. Она была набита под завязку. Люди стояли в проходах, влипнув друг в друга, образуя слитную человеческую массу, и в глазах их был страх.

Выйдя на Савеловском, Сергей на минуту привстал к толпе, собравшейся под висящим на кронштейне телевизором в кафе.

— События вчерашнего дня, — говорил премьер-министр, — следует рассматривать в связи с позавчерашним покушением на президента. Это звенья одной цепочки, пункты одного плана. Мы были готовы и к этой провокации, и к тому, что она окажется массовой. Я обращаюсь ко всем гражданам Российской Федерации с просьбой проявить выдержку и терпимость. Нельзя обвинять в действиях отдельных преступников целые народы. Нельзя возлагать ответственность за преступления отдельных…

— Что случилось? — спросил Сергей.

Никто не отвлекся. Он повторил вопрос громче. Откликнулась бабка справа, маленькая, плотная, как гриб-боровик, с объемным зеленым рюкзаком за плечами.

— Приезжий, что ли?

Сергей кивнул.

— В президента, знаешь, стреляли?.. Ну… А вчера черные все на улицу вылезли. Миллиона два.

— Да триста тысяч всего, бабка, что ты несешь! — обернулся парень из толпы, по виду студент-хиппи.

— По телевизору сказали — два!

— Это по стране…

— Ну, они вылезли, наши тоже дома сидеть не стали.

Не сами додумались — уважаемые люди нашептали, что если сидеть, забьют, загонят, надо выйти и показать русским, что мы в той же ситуации, что мы в одной лодке. Связались и с молодежью — те уже дрались прошлой ночью и готовы были драться в эту. Нет, ребята, миром, только миром.

Они вышли с детьми и женами, и с плакатами в поддержку правительства страны, которую многие считали своей. Шли по улицам, улыбаясь хмурым встречным, а на их плакатах восхвалялась страна и ее лидер, проклинались террористы всех мастей, а день выдался для июня прохладным, и кто-то пошутил про Первое мая, и правда было как Первого мая, старики еще помнили этот праздник, и все стали улыбаться, и на Проспекте Мира, и на Октябрьской площади, и на Садовом.

Суки, еще и скалятся, будто их город.

— А до этого ж закон издали, про границы…

— Акт об ограничении в правах отдельных категорий граждан! — с раздражением поправил бабку студент.

— Ну, такой, что чуркам нельзя ничего, или пусть уезжают. Они и вышли, вроде недовольные, чтобы видели, сколько их. Напугать, поди, хотели.

Снежков и наци заранее проинструктировали — не дать чуркам пройти в центр. Рассекать колонны на группки и теснить с главных улиц. Начнут залупаться — а они начнут — тогда подключатся менты, моровцы и армейские. Базировались отряды народной дружины в переулках и небольших улицах, перпендикулярных движению колонны, чтобы в случае приказа быстро разрезать демонстрацию на куски.

— Милиция их хотела в центр не пустить, да куда там… Газики опрокинули и на Тверскую поперли.

Не было первого удара битой или велосипедной цепью, обмотанной с конца липкой изолентой, чтобы получалась ручка. Не было первого камня в толпу из подворотни, или из толпы — в витрину. Все само собой получилось.

Широкие, многолюдные потоки демонстрантов стекались от окраин к центру, срастаясь на перекрестках. А из переулков, с тротуаров недобро смотрели, потом кричали, а после — врезались в толпу с кулаками и ножами, и так же быстро отбегали — молодые парни, белобрысые, веснушчатые. Колонны их выталкивали, продолжая движение, уже неостановимое.

На Старой площади колонна, двигавшаяся с севера, все-таки остановилась. Дорогу преградили милиционеры с пластиковыми щитами, в шлемах и с дубинками. За ограждением стояло несколько бронированных машин с закрепленными наверху широкими шлангами. Спрятавшийся за плексигласовым щитком стрелок-водомет походил на карлика-колесничего.

Полковник милиции искаженным через мегафон каркающим голосом раз за разом просил демонстрантов разойтись.

Может, они бы и разошлись, но хищник всегда считает остановку жертвы признаком слабости. Когда тело колонны встало, из всех переулков ринулись на нее снежки и наци, но теперь им не давали уйти просто так, а догоняли и били. Откуда-то полетела бутылка с зажигательной смесью, где-то выстрелили.

Рассекать, рассекать дали команду, и теперь уже все силы вгрызлись в тело миллионоголовой змеи, но было поздно. Половина отрядов выступила раньше и была отбита, и толпа готова была к драке, поэтому мужчины стали обороняться, а женщины интуитивно побежали вперед. Туда стали отступать и мужчины, и движение массы пошло к центру, как изгиб по кнуту после взмаха.

Передние шеренги пошли вперед и уперлись в ограждение. Полковник добавил в голос нажима, менты заорали в лица демонстрантам, чтобы отступили, те просили сдвинуть ограждение, потому что сзади напирают, в итоге люди, разделенные хлипкими воротцами, орали друг на друга, не слушая.

— А потом весь город разворотили. Тут такое было… Сколько народу поубивали…

Повторилось везде — так же перегораживали, так же напирали, так же не удерживали, так же не рассекали. Так же опрокидывали заслоны, затаптывая и милицию, и друг друга; с тем же удивлением молодое, хлипкое пацанье в милицейской форме махало дубинками, загоняя митингующих обратно. Так же рано или поздно звучали выстрелы.

Началась бойня. Когда смяли первую линию ограждения, со второй стреляли уже не разбираясь. Резиновая пуля проломила голову годовалой девочки на руках у матери. Дура, взяла, думала, все спокойно будет, рядом шла с демонстрацией, на мужа смотрела. Вот откуда взялась злость, с какой отец девочки и его товарищи забивали насмерть девятнадцатилетнего пацана-ментенка, плакавшего, удиравшего от них на корточках, потерявшего и шлем, и дубинку.