Александр Геров - Беспокойное сознание

Да, людей будут воскрешать, превращая в искусственные существа. Но придет ли когда-нибудь и мой черед? Такие мысли ввергали меня в глубоко мотивированное черное сомнение. Ну как же, как же! Вот наивняк, вот самоуверенный нахал! Да кому ты нужен, чтобы заниматься твоим воскрешением? Кто ты такой?

В результате подобных рассуждений мне становилось ясно, сколь по существу безнадежен, смешон и наивен мой труд. Я же просто несчастный маньяк, хватающийся за любую соломинку, чтобы освободиться от безжалостной муки, от безысходного хаоса, от ужаса самосозерцания. Одним скачком мое возбужденное сознание возвращалось в свое естественное состояние. Это было страшнее всего, ибо реальность оказывалась невыносимой. Мои близкие давно истлели в земле, на стене висели лишь их портреты, их отражения. Мне, дряхлому старику, не дано было ни приласкать их, ни обменяться с ними хоть словечком. Во дворе соседские куры копались в пыли, вот они-то были существами из плоти, а не телесными духами. Тучи воробьев суетились в кронах деревьев, опадали осенние листья, завывали зимние ветры, далек и жесток был холодный свет звезд. Немногие еще оставшиеся у меня слезы просились наружу. Скуля, как пес, я старался продлить их ток, ибо были они сладостны, но, оставив на моих увядших щеках соленые дорожки, слезы вскоре пересыхали.

Тогда я всматривался в дорогие мне портреты (о, ужас! — я не ощущал уже прежней страшной муки) и шептал:

— Милые мои, позовите меня к себе! Я так устал. Мне хочется навеки уснуть.

И верно, это мое желание было очень сильно, но оно не походило на лермонтовскую тоску, нашедшую свое совершенное выражение в «Выхожу один я на дорогу». Он умер молодым, а я — глубокий старик. Старость все убивает. Даже если меня воскресят, счастья мне не видать. Жить уже не хотелось, да и никогда не захочется.

Но дело свое я делал честно. Уничтожать его теперь было бы бессмысленно. В конце концов, наука — это наука.

Железный сундучок и все свои рукописи я передал в Государственный архив, причем не по собственной инициативе. Они сами ко мне обратились. На семьдесят третьем году жизни я завершил свой труд, все обдумав и решив. Во мне не осталось никакого содержания, я стал порожней склянкой; тогда-то, к моему великому изумлению, оказалось, что я вновь способен радоваться жизни. Прогулки в столовую, разговоры с друзьями и знакомыми, созерцание неба, весны и детей составляли мое счастье, а где-то совсем рядом витали души мамы, Татьяны и моей милой малышки Магдочки. И я уже не тосковал по ним, они приносили мне одну лишь радость.

Я зачастил на литературные чтения, выступал с докладами, старался говорить умно, интересно, проявлять живое чувство юмора и иронию, что приходилось по душе моей аудитории. Меня постоянно окружали молодые красивые девушки, в их взглядах читалась бескрайняя нежность и уважение. Вы только не смейтесь, но в этом возрасте я снова стал писать стихи. Правда, ноги уже не держали, тряслись руки да постепенно слабело зрение.

Снова я последним вышел из столовой и, опираясь на трость, побрел к трамвайной остановке. Вдруг из-за угла вылетела одна девушка и воскликнула:

— Товарищ Георгиев, не хотите ли прогуляться по парку? Это совсем рядом.

Она подхватила меня под руку, и мы медленно, привлекая к себе любопытные взгляды, вступили в парк, уселись на скамейку. Пристроив трость, я закурил. Я ведь курил по-прежнему, причем никогда не бросал.

— Товарищ Георгиев, — сказала девушка, — вы такой красивый! Позвольте мне вас поцеловать.

Она склонилась и прикоснулась к моим губам своими.

— Зачем этот поцелуй? — поинтересовался я и почувствовал, как сердце у меня слегка оттаяло. — Неужели вам не противно? Взгляните — губы мои совсем сморщились, да и лицо похоже на древний пергамент.

— Просто я вас люблю! Люблю ваши стихи, а еще меня пленила ваша героическая жизнь.

Героическая жизнь! Как может быть героической жизнь без жертвенности, без самоотречения, без подвига?

Погладив девушку по голове, я накрыл ее руку своей.

Вернулся домой и прилег на кушетку. Глубоко вздохнул. Есть, оказывается, на свете и покой, и счастье. Взглянул на стену, на детский портрет жены. Ее зеленые глаза показались мне живыми. Посмотрел на маму в подвенечном платье. На Магду со школьной сумкой в руке. Хлынули слезы умиления, я поспешил зажмуриться. И тогда ощутил, что сердце мое перестало биться. В удивлении снова широко раскрыл глаза, и перед ними понеслись образы без содержания, без смысла, совершенно те же, что много лет назад, когда я пришел в себя после прыжка с шестом.

Ко мне пришла моя настоящая смерть.

РМС — Рабочий молодежный союз, БОНСС — Болгарский общенародный студенческий союз. Прогрессивные молодежные организации, в определенные периоды до победы Социалистической революции в Болгарии 9 сентября 1944 года бывшие нелегальными. (Здесь и далее примечания переводчика).

Сооруженная борьба болгарского народа против монархо-фашизма началась после нападения фашистской Германии на СССР.

Соответствует двенадцатому классу единой средней школы.

Здесь и далее стихи в переводе Сергея Бару.

В местечке Белене в годы культа личности был лагерь для политических заключенных.

Ништер — (тур. через фарси) — обоюдоострый медицинский нож, скальпель.

Аждер — (тур. через фарси) — здесь: шаловливый ребенок, неслух.

«Под игом» — классический роман патриарха новоболгарской литературы Ивана Вазова (1850–1921).

Александр Вутимский (1919–1943).

Ракия — виноградная или сливовая водка.