Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек

Так я и поступил. Все шло мне в руки: глина была мягкой и маслянистой, огонь от радости, что я дал ему волю, сам подобрал хорошую температуру для обжига, изделия моих рук выглядели вполне первобытно, но показались мне даже изящны. Тем временем я перетаскал к себе столько сырья, что гейзер заметно отступил от берегов: тем не менее, восполнил недостачу он быстро.

Когда я сложил печь и внешнюю трубу – пришлось смириться с тратами тепла, чтобы не обжигать коры Большого Каури, – изготовил столько посуды, что хватило бы на многодетную семью, и даже слепил из остатков пару неплохих подставок для тростниковых свеч, мне снова стало нечего делать. Впрочем, я полюбил бесцельные прогулки. Кончались они, как ни удивительно, всегда у гейзера. Часто я сидел на его берегу, иногда выходя на поляну. Лани почти перестали меня опасаться, хотя новенькие мамаши иногда робели. Я заметил, что детки их гораздо более отважны – даже с примесью некоего нахальства: быстро наловчились просить у меня плоды с высоких веток, хотя взрослые лани прекрасно могли делать то же самое. Только у меня были руки, а у них губы.

С одним таким ребенком было связано первое в моей райской жизни большое огорчение.

Лес уже заранее шумел о беде, пока я пробирался этот раз на поляну.

На ней собралось, кажется, почти всё непарнокопытное население – самцы с широкими рогами, окруженными множеством отростков, нежные самки с крапинками на спине, их взрослые и малые дети.

«Вот, смотри теперь, – сказал Лес. – Скверное дело произошло. Обезумевшая гадюка укусила ланьего ребенка, самочку. Это стезя не для змей – они имеют право проредить малых грызунов, чтобы не плодились. Лани – самцы забили её досмерти копытами и подняли на рога, но это уже не твоя забота, ибо извинения были принесены и обоюдная пеня уплачена. Но малышка боится и никак не умеет ни жить, ни умереть».

Звери расступились – я увидел лежащую лань и под боком у нее ребенка, который дышал прерывисто и тяжко.

– Я не умею целить, – сказал я. – Вся моя кровь не одолеет этот яд.

«И не нужно. Малышка была обречена самой природой, от неё исходил запах болезни. Именно это раздразнило гадюку».

– Тогда что?

«Пей досуха. Лани хотят именно такого».

Мы приучаемся любить все соки земные, особенно красный. Но лгут те, кто считает нас настолько не владеющими своей жаждой, что нам непременно надо убить. Здесь имеется предел, коего не прейдеши. Во всяком случае, так легко и просто.

«Ну что же ты – никак трусишь?»

Я склонился над матерью – слезы текли из очей, оставляя дорожки на светлой шкуре. Дочь была в сознании, тёмные глаза широко распахнуты, тельце сотрясали болезненные судороги.

– Я сейчас, – пробормотал я.

Прильнул к шейке и проткнул вену.

Это было совсем не так, когда я забирал у пса его боль. Тогда я пил вместе с кровью знание о стае, о городе, о том, что ощущает вокруг себя любая собака – и это сохранилось во мне навсегда. А тут поначалу была горечь яда, совсем для меня нестрашного, но потом – потом я почувствовал, что передо мной сам Лес, что я становлюсь Лесом и что каждая тварь его – тоже он во всей полноте.

Тут нечто вырвалось и проникло внутрь меня вместе с кровью, нечто похожее на раскаленный добела пар – и от боли я на миг потерял себя.

Очнулся я от голоса, в котором было слов, потому что он стал мной самим. Девочка умерла, но стадо хочет, чтобы я отдал выпитую жизнь глине. Невидимое жизненное начало, которое древние называли пневмой – оно не принадлежало мне, хотя несколько мгновений было и мной также.

Я поплёлся к гейзеру. Стал на колени, пригнулся над берегом и резко выдохнул.

А когда распрямился, пузырь, что образовался на поверхности как бы постоянно кипящей глины, не ушёл в глубину, как его собратья, но застыл неподвижно. Он был совсем крохотным, но уже разделился надвое и был заполнен чем-то похожим на сгустившийся туман, отражающий собой дневной полумрак так же точно, как радуга – яркий солнечный свет. В этой новой, тёмной радуге преобладали зелёные и алые тона, хотя прочие пять играли в ней также.

И это зелёное с крупицами алого наговаривало мне удивительные вещи:

«Дух, который, изливаясь постоянно на существующие предметы, в одних из них не проявляет своего действия, поскольку те не имеют соответствующего предрасположения, как это бывает с минеральными, лишенными жизни телами; в других обнаруживает его, как это происходит с различными видами растений; в третьих же его действие проявляется с большой силой, как это бывает с различными видами животных. Как среди гладких тел есть такие, восприимчивость которых к солнечному свету оказывается столь сильной, что они воспроизводят образ и подобие солнца, точно так же среди животных встречаются те, чья восприимчивость к этому духу столь сильна, что они воспроизводят его и принимают свойственную ему форму. К последним принадлежат одни только люди, и именно их имеют в виду, когда говорят: „Сотворил Господь Адама по образу своему“. Так что когда эта форма обнаруживает себя в людях с такой силой, что все другие формы обращаются перед ней в ничто и она остается одна, испепеляя светом своим благословенным все, чего бы он ни достигал, тогда она становится подобна зеркалу, само себя отражающему, прочее же сжигающему».

Эти непонятные слова настолько заполнили мой мозг, что домой я пришёл как бы не в себе и не мог заниматься никаким ремеслом; только выпил немного жидкого мёда, корец с которым оказался у меня в руках (награда Леса за содеянное?) и повалился на моё первобытное ложе.

Рано утром я снова отправился к моей одухотворённой глине – и увидел, что напротив двойного пузырька образовался еще один, разделенный на три части тонкими перегородками со сквозными отверстиями и заполненный чем-то подобным тому воздухообразному телу, которое я видел в первом вместилище духа, но несколько более разреженным и без той яркой игры – это напоминало скорее опал.

Во время третьего визита я увидел, что к первым двум органам присоединился третий – гораздо более плотный, скорее бурого, чем радужного цвета и расположенный немного внизу. И снова голос его объяснял мне себя:

«Эти вместилища – первое, второе и третье – образовались из той пришедшей в брожение толщи глины ранее всего прочего и теперь испытывают друг в друге взаимную потребность. Потребность первого из них в двух остальных обусловливается тем, что оно должно было поставить их себе на службу и в подчинение, а эти оба нуждаются в нем так, как возглавляемое нуждается в главе и управляемое – в правителе. Среднее в порядке образования вместилище, когда в связь с ним вошел дух, получило коническую форму огня, каковую вслед за ним приняло и обволакивавшее его плотное тело, и оно стало твердым мускулистым образованием, по́верху покрытым пленкой защитной оболочки. Орган этот в целом следует называть сердцем.