Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек

– Я представляю себе уваровит… Нет, гранаты – это слегка поднадоело, – говорила она. – Однажды я видела прозрачные кварцы со вкраплениями целого полчища дендритов – вот это была красота. Их ещё полируют огромным кабошоном.

Однако Абсаль не захотела ничего, что бы сдавливало палец или руку или оттягивало шею, и дело так и заглохло.

Да, конечно, Хельмут с Амадеем не протестовали, вытаскивая громоздкую средневековую мебель и посуду на своём горбу, – дело было несложное. И да, разумеется, в обычной еде не было нужды нам обоим – рот служил моей Абсаль лишь для пения и разговора, на слух напоминавшего то же пение. В пищу ей шёл солнечный свет – лишь сильная смуглота и древесные тени на коже помешали мне тогда, на острове, заметить зеленоватый оттенок кожи, делавший ее похожей на статуэтку из старой бронзы. И движения напоминали скорее танец ковыля под ветром, чем рывки боязливой лани – хотя моя девочка была достаточно проворна, чтобы не уступать никому из сумров ни в работе, ни в играх. Кстати, ночь никак не влияла на нее – стройное тело отроковицы запасало вдосталь солнечной энергии и легко могло восполнить нехватку «молоком луны и звёзд», как называла Абсаль свет, отраженный диском, а, может быть, и самой атмосферой. Ночью она, по-видимому, не спала в обыкновенном смысле, как прочие разумные существа, но дремала и видела сны. Просыпаясь и наклонившись над ее простертым телом, я видел, как трепещут нежные веки. А когда они приоткрывались… я убеждался, что больше всего хлорофилла было в глазах моей красавицы. Чёрные или прозрачно-серые в темноте, они ярко вспыхивали зеленым, стоило им поймать хотя бы искру, днём же разгорались, будто два холодных факела.

Вы, наверное, думаете, что мы с ней потихоньку сошлись ? Вот уж нет. Хотя у сумрачников это происходит совсем не так, как у прежних людей. Самое главное – ласки, объятия, игра жал на грани взаимного опустошения, нечто вроде сложнейших гимнастических игр – а финального аккорда вообще может не быть. Кстати, я не раз убеждался, что по сравнению с прочим он дарит не так уж много радости. В часы покоя мы стараемся всячески услужить друг другу, именно это выдаёт состоявшихся партнеров. Что греха таить, подобное было у меня и с Марией, и с Бет, и, так сказать, параллельно с ними обеими. Хотя в такой форме это грехом как раз не было – я снова сбиваюсь на прежние понятия. Флирт? Галантность, так любимая нежным полом?

Во всяком случае, когда меня выбрала девочка, с прежними играми было покончено. Причём жёстко и без малейшего сожаления.

А с нею – даже не начиналось.

– Ты что, в самом деле считаешь эту глиняную Еву своей плотской дочерью? – с юмором спрашивал Хельмут во время своих кратких визитов.

– Не больше, чем старина Адам, – парировал я. – И почему тогда про Лилит не вспомнить? «Я равная тебе» и прочее?

– Ева и она – две в одной, – ответил Хельм. – И это прекрасно. Неужели ты полагаешь, что такое даровитое дитя природы, как Абсаль, так и будет под тебя стелиться и не проявит характер?

– Да ко всем воронам! Пускай проявляет. Я попросту не знаю, с какой стороны к ней подступиться. Иногда мне кажется, что у нее не только во рту – и в противоположных местах устроено не так, как у всех людей.

– В обоих, – усмехнулся мой оппонент. – Язычок у нее, и верно, как у соловья или иной певчей птички. Тоненький такой и не свёртывается.

Я было хотел треснуть его промеж ушей – но сдержался. Физически я был теперь куда сильнее, не то что в начале нашего знакомства. Да и сам был виноват, что ни говори.

– Это новое творение, – задумчиво прибавил он. – Мы-то с тобой, да и все прочие – старое. Хотя и сильно моди… модифицированное.

Как почти всегда, наш Хельм запинался на всех сколько-нибудь сложных терминах. Я так считаю – в качестве своеобразного извинения за общую грубость выражений.

– В том-то и беда, – ответил я. – Взрослеет не так, как положено, мыслит самым непостижимым образом… Только ухватишь в ней какую-нибудь закономерность – ан всё прахом. Опять же и прочие насельники здешних мест – нянчатся с ней, как с новой игрушкой, внушают свои принципы. А ей, может быть, надо свои выработать. В прежнем одиночестве.

Он посмотрел на меня, будто впервые увидел. Нет, впервые понял, кто я есть. И совершенно без обычного своего притворства.

– Анди… Пабло. Ты ведь тоже не прежним собой вернулся из отшельников. Любой человек, да что там – любой сумр ответил бы тебе, что личность вызревает среди себе подобных. Но это не так. Ты веришь в то, о чем обмолвился?

Я крепко задумался.

– Или хочешь сказать – просто так сказанул? Ничего просто так не бывает, уж я тебя уверяю.

– Нет, – наконец ответил я. – Там, на моём острове, я выучился такому, что и словами не передашь . Быть со всем едино . Вот так, наверное, хоть это и не очень грамотно выражается.

Я суммирую наши беседы для удобства. На самом деле они тянулись без больших перерывов месяца полтора.

Пока, наконец, я не задумался о том давнем предложении Георгия Валентиновича.

Мы с Марией, разумеется, навещали его, хотя и чётко порознь. Вначале из-за моей отлучки, потом – чтобы у сторон не возникало соблазна. В последний месяц он окреп настолько, что уже пробовал подняться, держась за стену, и во всяком случае садился. Правда, Мари огорчённо поджала губку, сообщая мне это, а когда я спросил почему, объяснила:

– Со смертными такое происходит в их последний день.

– Надолго же это у него растянулось, однако, – пробормотал я. – Слушай, не бери лишнего в голову.

– Пабло, мы ведь его собой кормим. А мы вечные.

Ну конечно, а сумры сохраняют себя, даже если их распылить в маленькую спиралевидную туманность: благодаря связи между частицами.

В общем, когда я взял с собой Абсаль, чтобы она конкретно заценила ситуацию, я ни о чём таком вовсе не думал. Хотел дать ей возможность обновить натуральную кашмирскую шаль с кистями и богатым огуречным узором по всему полю, показать ей добротно законсервированную сумрами столицу, а более того – здешний ручной лес, дать полюбоваться октябрьскими красотами, старым домом, библиотекой. В общем, всякое такое. Что Гэ Вэ произведет на нее впечатление и вызовет острый приступ сочувствия, можно было вполне догадаться.

А он сам… Разумеется, он нам обрадовался. Сидел, опираясь на стену, и заранее улыбался навстречу.

Абсаль в единый миг бросилась к нему и взяла его руки в свои.

– Девочка, ты ведь понимаешь. Ты сама в какой-то мере из них, – сказал он.

Она погладила его по небритой щеке – как бы удивляясь чему-то. Но вовсе не грубой мужской щетине.

– Один из Лесных его зовёт, Хайй, – сказала она. – Помнишь тот высокий ясень, весь из бледного золота? Отпусти.