Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек

Только вот беда: при этом каждый нёс с собой свою привычную жилую раковину, будто гигантская виноградная улитка. И оттого, что раковина была незримая, дела обстояли еще хуже.

Инна первым делом снимала с гриля мужнины башмаки, чуть покорёженные от тепла, смачивала водой, смазывала жиром и набивала их прошлогодними газетами, чтобы обувь обрела первоначальную форму. Затем сгребала в кучу нестираное белье и отправляла его в стиральную машину с фронтальной загрузкой: черный круг на фоне белого фасадного квадрата сменялся радужным, когда белье начинало вращаться в барабане. Извлекала из бронзовой чаши мощный полосатый арбуз, который бросили туда охлаждаться. И под самый конец перемещала все подушки, независимо от их происхождения, с пола на диван.

Ян перво-наперво сдирал с места самый большой и нарядный платок и закручивал его, словно удавку, вокруг шеи, зажигал сигарету от бегущей водной струи и тушил окурок о свечное пламя. Надо же, а ведь до женитьбы он и не думал курить! Потом он скопом сваливал на широкое декоративное блюдо всю ту вкусную еду, что приготовила Инна в честь мужнина визита, съедал без разбора, сваливал грязную посуду в мойку и сам валился на постель прямо в тапках фасона «Ни шагу назад», оформленных под черную пантеру, с твердым намерением благополучно и до конца переварить съеденное.

Кончалось это, разумеется, гулкой обоюдной ссорой, сопровождающейся вселенским нервным раздраем, а позже – расхождением по самым главным углам.

Говорят, что так и шляются они до сих пор друг другу в гости – как журавль и цапля в мультипликационной сказке Норштейна.

И конца этому никак не видно…

Он закончил и поставил книжку на место.

– Это про меня и тебя? – спросила Абсаль.

– И про меня одного, – сказал Дженгиль. – Про стену, что разделяет обе моих натуры, и дверь, отворяющуюся лишь для того, чтобы они поменялись местами.

– Потому что они у тебя равносильны, в отличие от людей и сумров, у которых вечно перевешивает то анима, то анимус, – ответил Хельмут. Он сидел – очень прямо – в кресле с высокой готической спинкой, голова, как в нимбе, в обрамлении резной кресельной арки, Лейтэ поставлен между колен и касается своим стальным яблоком подбородка.

– Это прадед сделал тебя таким? – спросил я.

– Он соединил по-звериному выносливую женщину со слабым юнцом, даже подростком, – ответил Дженгиль. – Сам того не понимая. Зачем делать из железок то, что природа способна сотворить сама? Однако ведь есть деревья-женщины и металлы-женщины, и через это не переступить. Их сила и реактивность ниже мужских, но стойкость куда выше.

– Хотел сделать рукотворное подобие сумра, – кивнул я. Всё произошедшее с ним резко прояснилось и встало передо мной как икона или иной текст, который надо было, однако, еще перевести в читабельное состояние.

– Нет, сверх-сумра, – Дженгиль вскинул голову и встретился со мной глазами. – Играть – так по самым высоким ставкам. Тем более что субстрат подходящий. Лишь ничто может стать всем.

– Разве тот хилый мальчик был ничем, Джен? – произнесла Абсаль. – Неужели он не достоин был восхищения и нежности?

– Но ведь и сверхчеловека из меня не вышло, – возразил он будто невпопад. – Как там ты сказал моему деду, Андре? Что у нас снаружи, то у меня внутри? Тоже мне, скрытый доспех. Куфр. Комок спутанной проволоки из волочильного станка.

– Да и у нас разве что фирменные дафлкоты из лучшей в мире шерсти, – ответил я полушутливо. – Вот навязали бы нам войну с остатком человечества – и победа за вами. Мы не рискнули бы снова раскачать маятник насилия, как это было в предыдущую эпоху. Даже ценой непомерных уступок с нашей стороны. К примеру – истребления практически под корень. Но оттого и весь живой мир принимает нашу сторону.

Я ничем не показал, что понимаю странноватое для европейского уха словцо. Куфр – не столько броня, сколько нечестие. Вера, которую маскируют, утаивают от себя самого.

– Ты такого не хотел, Джен. Скажи моим родичам – ведь ты хотел быть просто живым?

– Но альфа подразумевает и омегу. Нельзя таить под спудом такую мощь, – он вновь опустил глаза. – Ведь она требует для себя естественного выхода.

С его спасением, возможно, просто перегнули палку, как тогда со мной, в начале моей сумрачной карьеры, промелькнуло у меня в голове. Хельмут предупреждал ведь, что Сумрачная Кровь, влитая в таких количествах, попросту изъест меня изнутри. Не уничтожит, вот оно! Взнуздает и погонит вперед, к несбыточным горизонтам. На вершину власти.

– Такую мощь – или такую красоту? – ответила тем временем Абсаль.

Во время сего душещипательного диалога Хельм только и делал, что молча крутил головой.

Наконец и он отверз уста.

– Вы со стариком Доу хотели получить много таких вот ребятишек – вырастить, как в кроличьем садке. Вывести наружу скрытые наклонности вашей семьи. Наш народ в принципе не умеет брататься с камнем и его порождениями – не представляю, как можно от них пить. Ну, а потом вы собирались дать каждой человеческой общине естественного лидера: неуязвимого, сверхразумного, не замаранного чужой кровью и плотью? А над всеми потомками, натурально, встанешь ты. И вырастишь пылких воинов добра. Так вы оба это представляли?

Дженгиль по-прежнему не показывал, какого цвета у него глаза. Наконец, произнёс:

– Представить – не значит хотеть. Разве что мечтать и строить планы в соответствии с мечтой. Ведь немногого сто́ит та карта, на которой не обозначены контуры Утопии.

– Оскар Уайльд, по-моему, – кивнул Хельмут. – Достойно глубочайшего уважения.

Он поднялся с места и глянул в щёлку между портьерами.

– Жаль, окно во двор повернуто. Окно светлицы – или скорее темницы? В общем, вроде как жители удалились все. Скотину либо угнали, либо сама сообразила удрать. Голодновато людям зимой придётся – кроме их продвинутых детишек, разумеется. Ну да не перемрут: и белки с ними запасом поделятся, и кабаны обучат коренья и шишки из-под снега добывать, и медведь в своей берлоге авось потеснится. В иные времена впасть в спячку – самое милое дело. К тому же Доуходзи моральный ущерб ныне с лихвой возместил и репутацию себе у Леса вернул. А теперь, малый, как собой распорядишься и своими нехилыми дарованиями? Сражаться ты хочешь?

Дженгиль поднял голову от колен и тихо рассмеялся. Глаза у него стали совсем светлые – прозрачное серебро на белом золоте.

– Какая в том радость, если в честной борьбе вы всегда уступаете. Хоть бы мне знать, от чьего имени сейчас говорил, бывший господин из средневекового города. Только ли от своего да еще Андре, который к тому же и Пабло, и Сущий? Абсаль тебе не поручала свою перчатку в меня бросить?