Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– Да. И это как рай. Лев лежит рядом с ягненком…

– И текут реки, и парчовые ложа стоят в тени деревьев, а в раскинутых шатрах – юные ровесницы и подруги чистые… – лукаво шепнул Вард.

– Рай, Джанна. Разве ты не слышала о том, что их всегда было два, хотя и один по сути? Истинная земля, которая осталась за огненным мечом ангела – и обитель за крышей из небесной бирюзы? Дальний мир, куда изо всех ближних обителей попадают по пути кривизны, что есть на самом деле прямота – ибо наш привычный мир сам крив?

– Тут и живут нэсин в самом деле? Не на Земле Вечной Изменчивости?

– И там, и здесь одновременно. Они же обыкновенные люди, только ойкумена под ногами у них зыблется, как палуба в бурю. А обыкновенный человек не умеет схватить мыслью и душой всеобщего, вот оно и разбивается на капли подобно ртути.

– Горний мир – Горный мир. Познать высшее – то же, что познать свою глубину. Мир на Горе – одно с Миром Пещеры.

– Да, ты поняла верно. И все они одно, потому что одна Вселенная переворачивается, превращается в другую.

Шушанк был куда лучшим собеседником, чем советником и гидом – и то, и другое, и третье для одной меня. Верный Бэс-Эмманюэль и мой сынок Арт получали визуальную и словесную информацию из других источников, еще более приятных, чем мой восторженный монашек, от которого и попахивало уже по-монашьи: жирной похлебкой и не вполне мытым телом… А, кхондские придирки пора бы оставить!

Обиняками я выяснила от него и приняла к сведению кое-какие достаточно для меня важные вещи. Хотя женщины так высоко ценятся в этом мире, происходит это исключительно по причине их собственных качеств. Как в любой популяции, готовящейся и отчасти уже осуществляющей экологический прорыв, женщин рождается тут больше, чем мужчин. Именно поэтому они привечают народ со стороны – в равной степени андров, инсанов и каурангов. Любой из этих трех имеет шанс заработать вторую ипостась и сделаться полноправным членом социума, но не любой превозмогает.

– А Большие Мунки что? Неужели неподдающиеся?

– Просто иные. Иного предназначения.

Иначе говоря, благородные, но обезьяны. С таким же успехом я могла бы спросить о фриссах.

– Вторая ступень, – вспомнил Шушанк. – Я слышал от кого-то фразу… Следующая ступень изменчивости.

– Ладно, оставим это. Через местных мужчин сия изменчивость передается?

– Нет. Ни через тех, кто от жены, ни через обычно порожденных.

– А через порожденных девочек от смешанных браков?

– Ну…

– Видно, приятнее было бы нам с вами пейзажи словесно расписывать. Там вы речисты.

– А почему вы ныне о такой скукоте спрашиваете?

– Имею свой резон. Вас, кстати, ко мне приставили, чтобы удовлетворять самое разнообразное мое любопытство.

– Отвечу «да» и на том успокоюсь.

– И я отвечу, Шушанк. Мне еще рано объяснять вам, почему да зачем, ибо такое значит – сделать обобщение. К обобщениям же я не готова.

Вот, значит, как. Накапливается женский потенциал, символ мирного завоевания. Причем весьма сильный – и дети, и возлюбленные, «услышавшие зов», получаются такими, как сами горные колдуньи и перевертыши. Если бы на этой экспансии стоял и мужской знак, сбивчиво и невнятно размышляла я, этос бы имел право замкнуться на себе, притянуть избранных аниму обоего пола, и силу расширить свою территорию, так сказать, физически.

Но женщины не пойдут воевать, это не в их натуре, и их так много…

Старшая госпожа о трех именах ушла за всем этим на второй план: как мне говорили, уехала в город, куда меня обещали свозить попозже, когда освоюсь. Подозреваю, что их знание кхондского и мои догадки относительно их диалекта не очень хорошо сопрягаются: так и кажется, что под городом снежнаки имеют в виду далеко не местное подобие Шиле-Браззы. Их Город созвучен горам, а не хрустальным пирамидам. Во всяком случае, напрашиваться туда лишь для того, чтобы задать госпоже Иньянне пару-тройку невнятных вопросов по существу, значило, по кхондским понятиям, «потерять тень», то есть лицо. Как и прежде, снежнаки-мужчины выполняли каждое мое желание раньше, чем оно возникало; и из того, что ни один из них не предлагал мне похода к Высоким Хребтам, воспетым Шушанком, я вывела, что не хочу здешних красот – более того, после всего пережитого боюсь. Извлечь сие из подсознания оказалось тем более трудным, что я вовсе не психоаналитик.

И вот когда я это прочувствовала, ко мне пришел сон.

Сны редко посещали меня в здешних жизнях, которые сами казались родом из моего детского утреннего морока. Целые пласты здешней действительности, как-то: путешествие Серены и Арта к Большим Мункам, разговор с Мартином в Библиотеке Вавилона, картина неправого суда, финал битвы народов при Сухайме, – находились как бы вне причинно-следственного обоснования. Оно, собственно, играло роль крючка-зажима, на который мой папочка некогда, во времена моего детства вешал для просушки фотопленку, обработанную проявителем и закрепителем и растянутую во всю длину. Вот, дано то-то, и следует из этого развернутое полотно.

Нынешнее видение было Сном Силы, особенным, управляющим сном и в то же время – моим личным хождением в Город. Так часто бывало: стоило мне задать вопрос, не словесный, а душевный, в виде некоего устремления, как я входила в сон, может быть, не ночной, а с открытыми глазами и вне обычного времени, а выйдя – приносила ответ, также никак не оформленный внешне.

…Вулканы стояли как жертвенники, и вершины их курились – гриновский Арвентур, примысленный писательской фантазией, но одновременно и тот, что видел своими очами Шушанк, и некий третий, мой личный. Ребристые склоны гор были высвечены огромным тихим солнцем, тонкие облака шествовали поверху, а внизу полупрозрачным полотнищем колыхалась черная мгла. Внезапно я поняла, на что она похожа: на длинную палатку кочевника из козьей шерсти, распростертую по земле. Черный – цвет жизни и творения. Цвет чернил в той чернильнице, куда Творец окунал свое Перо, чтобы писать на Скрижали знаки ближнего мира. Цвет защиты от самума, пристанища для скитальцев, крова для Странников. Полог колыбели. Защита от Иного.

И еще я поняла в одно-единственное уплотненное мгновение, что тот, кто увидел – может видеть – эту темную пелену, уже сам стал иным.

«Это сказка Черной Палатки, – говорил мне голос, – начинается она почти как твоя любимая новелла Вальтер Скотта, чтобы тебе легко было войти под ее кровлю. Горы и долы, Хайлэнд и Лоулэнд – это ведь так похоже на твои две страны и связанную с ними проблематику, не правда ли? Вот и слушай…»

«На пограничье Инсании и Андрии, там, где пастухи выпасают отары, а инсанские гуртовщики перегоняют бойких тонкорунных овец и молочных коз с тяжелым выменем для продажи низинным андрам, многим приходится туго. И не только из-за того, что не слишком разумные твари, вверенные их пастырскому попечению, как-то по-особенному строптивы. Гуртовщик доверяет их своему альфарису, чаще всего низкорослому и непородному, но очень сообразительному и со сноровкой, зачастую большей, чем у его двуногого сотоварища, а также каурангу. В отношениях человека и пса тут не заметно той легкой неприязни и чистоплюйства, от которых нелегко избавиться большинству обыкновенных нэсин. Впрочем, и кауранг здешний так мелок ростом, так лохмат и так непритязателен в еде и общении, что трудно заподозрить в нем хоть мизерную каплю снежнацкой крови.