Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

Новый персонаж вынырнул из колючих кустов почти бесшумно для Серены и стал за ее обнаженным плечом. Кажется, дунул на него – круглая струйка, изойдя из сложенных трубочкой губ, пощекотала кожу. Она не удержалась – глаза сами собой скосились в ту сторону.

Странно: не андр и, вроде бы, не инсан. Смугл, но не до смерти; светловолос, однако не более самой Серены. Волосы выгорели неровно, тоже Серенина беда и забота; да и мама Тати так седеет – прядями. Возраст неопределим: то ли в отцы Серене годится, то ли в братья. Худ и легок, в осанке и чертах нечто от плакучей ивы, однако глаза веселые и не светлые, как у андров или Волков, а карие, почти как у Арта, только янтарные искорки внутри бойчее играют. Одет почти в то же, что вертолетчики, но линялое, победнее цветом, помягче фактурой. До обуви Серена не добралась, потому что взгляд ее уперся в самую главную деталь. На плечах пришелец имел роскошную синеглазую кису, выдержанную в кремовых и кофейных тонах, с полосатым тигровым хвостом. Постав фигур живо напомнил Серене одну из знаменитых мозаик Равенны – Доброго Пастыря с Агнцем. Только вот манкатту, в отличие от беззащитного ягненка, придерживали за все четыре конечности из совершенно противоположных побуждений, ибо она то и дело выпускала из подушечек длинные коготки, серповидно изогнутые и слегка наманикюренные кармином (ах, кошениль – любимая кошачья краска), и только что завела заунывное, с переливом, мяуканье. Зрачки прорезали васильковый фон узкой щелочкой, а изящные, как лепесток, ушки цвета коричной розы были плотно прижаты к черепу.

– Ну, пилоты, разойдись-ка по боевым машинам и от винта, – скомандовал котолюб вполне миролюбивым тоном. – Я сию младую деву для себя застолбил.

– Вам же, Монах, дамский пол без надобности, – возразил один из андров, растерянно ухмыляясь.

– А вам без надобности притеснять тех, кто, напротив, поручен вашей защите, – отозвался тот.

Отношение к нему вертолетчиков вмещало слишком многое, чтобы Серена могла выразить это словами одного языка и одной эпохи: презрение накачанных старшеклассников к хилому ботану, глубинное неприятие и привычная ритуальная покорность инков своему Атауальпе, рефлекторное уважение к форме и подсознательный, глубоко въевшийся страх перед сутью. Страх довлел надо всем: им воняло прямо-таки до одури.

А от объекта этих противоречивых эмоций исходила брезгливая жалость, потаенная насмешка и такая щедрая, неколебимая и абсолютная нравственная мощь, что самой Серене стало жутковато от близости неожиданного защитника. Захотелось подобраться под бок мамы Тати или, того лучше, под мохнатое, жаркое брюхо какой-нибудь из кхондских тетушек, вдохнуть родимый, тепло-влажный дух псины и слегка прикусить зубами сосок, который тугой пуговкой выступил из шерсти. Строгая человеческая матушка за это ругалась: ты что, совсем младенец грудной?

…Впереди явно происходило что-то новое, но тревогой, гневом почти перестало пахнуть. И ужасом сестры – нет, нисколько. Лишь единожды, года в два, он познал его кисловатый, как бы винный привкус: тогда Серена ухватила поперек шероховатого туловища исси, ящерку-веретенницу, которая сумела – неожиданно для других и даже для себя – вывернуться, поддав по пальчикам хвостом. Тогда сестра перепугалась быстроты, текучести сильного движения, он слушал ее рев и в утешение слизывал слезы со щек мокрым языком, слезы вместе с их позорной причиной. Нельзя бояться – в этом никогда не бывает смысла, учили их обоих.

И теперь он торопился ко славной потасовке, какой – понятное дело: зловоние летучих жестянок пропитало все окрестности. Дать им укорот – вот что надо! Отчасти в этом и сестра преуспела, иначе бы аромат свежей драки так и витал в воздухе. Ничего, поищем, слижем остаточки и еще добавим. Надо же так мирных сукков достать!

На какое-то время запахи чужаков утишились, но внезапно свалились на него прямо клубком шипастых лиан с гнилыми орехами на них. Новые враги, и они скверно мыслят. Арт уже рвал дорогу в клочья, не понимая, что происходит, не разбирая, куда и зачем летит.

…Там появился совсем иной. Тот, «Живущий Многажды», о котором ходят всякие россказни, что будто бы не андр, не инсан, не мунк – но все трое сразу. Сухой, трескучий вкус его имен – будто молнию пробуешь на язык. И еще второй оттенок – еле памятный: при отце, покойнике, был…

Тут он достиг цели.

– Раньше я никогда его не видел и не чуял, мама, – рассказывал он мне в поселении, где нашел после всего. – Мы только слышали о нем, как и ты слыхала от отца. Кхонд умеет переводить звуки в запах, ты ведь понимаешь, и запоминать вместе с ним – потому я и вспомнил, еще не видя. Его клички всегда строятся вокруг двух знаков – Бэ и Дэ. Безумный Даниэль, Бездомник Даниль, Бродяга Дану… Бродяжник Дэн…

Эти сочетания мой сын произносил отстраненно, без привнесенных элементов, поэтому я, с некоторым даже удивлением узнала типично европейские, рутенские имена. Рождались ассоциации: Бэ Дэ – напоминало не столько Белый Дом, сколько аббревиатуру моего любимейшего барда, православнейшего буддиста и возмутителя всяческих спокойствий. Бродяга – иное: запах медуницы и земляничных полян, смоляной капели на коре сосен, глюздики, которые мы любили жевать в детстве. Бродяжник Арагорн – вторая, после Бориса Гребенщикова, веха моего интеллектуально-духовного просветления: первая в жизни настоящая сказка, на которую я, к несчастью, напала уже будучи взрослой и неспособной играть в ее игры. Тогда меня потрясло: как сочно, плотно, с каким живительным юмором и мужеством неподдельного трагизма можно говорить с детьми – и как по-всамделишному. Рутенские народные побасенки по сравнению с этим были точно аляписто крашенный жостовский поднос.

– Он, говоришь, имеет карт бланш на житье во всех андрских пограничных угодьях?

– И во всей Андрии, мы думаем. Про Лес и речи нет: мы любим отшельников, а Дану к тому же и отшельник непростой. Идет – былинки не приклонит, сухого стебля не переломит. Многих навещает; с ним любят потолковать и сукки, и мунки, но больше всего – зверье полусмысленное.

– Я почему его ни разу не видала: он что, кхондов не жалует?

– Почему же? Просто не велит подходить близко к его домам. Там хозяйкой своевольная женщина… Символ охраны… Великолепная Пантера.

Все эти понятия сын вместил в специфический одозвук, каким во время образовательных бесед с мною истолковал черную женскую гвардию короля Дагомеи. Кхха Эноньо. Киэно…

Шли туда мы, как я чувствовала, не менее суток, хотя двинулись поздним утром, а когда достигли цели, солнце стояло еще высоко: должно быть, светило по этому случаю взялось работнуть сверхурочно.