Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

Серена, вернувшись от Короля-Бродяги ровно через день, выслушала меня, к некоторому моему удивлению, вполне спокойно. Я так думаю, Даниэль сумел предупредить этот разговор и, возможно, посвятил ее в ту часть плана, о которой я пока не знала. Сказала одно:

– Я бы Даниля выбрала, но он ни в какую на это не пойдет.

– Влюбилась в него?

– Да нет. Хотя, пожалуй, да, только не как положено. Мы слишком родственны, чтобы между нами возникла настоящая любовь. Понимаешь, мама, Даниль – это свой. Из моего круга, вылеплен по тому же образу и подобию, что я. А от своего надо все время отходить.

– Я тебя понимаю. Рада, что ты такая умница. Ведь мы обе пришли в Лес по сути ради того только, чтобы уйти; предлог не так важен.

– Ну и ведь он монах, – жалобно произнесла она, – если размонашится – корона снова будет его, а так нельзя.

Homoи верно произошел от одного корня с древесными приматами, откуда его тяга ко гнезду. Только стоит обезьяне в нем поуютнее усесться на какой-нибудь ветке, как Бог дает ей пинка под разъевшийся, красный гамадрилий зад.

В Лесу окончательно утвердилось «кхондское лето» – аналог земного индейского; самое любимое мною время года, уравновешенное и изобильное, сладостное преддверие дождей. Серене – она еще совсем дитя – по душе весна, которая, смеясь, рождается внутри бесконечности прохладных дождей такой нежной и пестроцветной; все живущее так и рвется из земли во все стороны. Позже зеленое как бы загустевает, пестрое выгорает, тускнеет: Лес становится подобием старинного гобелена. И вот, наконец, сквозь шитье ковра протянуты золотые нити…

– Даниль рассказывал, что Андрия не знает весны. Всю дикую зелень почти тут же сжигает неистовое солнце, – говорит Серена. – А Лес не ведает зимы. Из Андрии, как из печи, наносит горячий воздух, и это стоит колоколом, мешает Лесу уйти в себя. Он постоянно спит и не просыпается, но ни умереть, ни воскреснуть не в силах. Некому привести туда зиму. Вот еще одна причина, почему я от него отхожу.

Мысль была для меня не так нова, как неожиданна: прежняя моя дочь снега и холодов не любила. Но на дворе стояло время сладостной печали, преддверие небесных слез – именно такое время, когда хотелось ее побаюкать, эту мысль.

А может быть, то было всего лишь предчувствие разлуки. Шушанк, Бэсик и кое-кто еще второстепенный являлись еще не раз. В писаное вникали старшие кхонды, которые докладывали мне свои соображения, о подтексте осведомлял мало авторитетный у андров Бэс-Эмманюэль, который чуточку гордился своей прозорливостью, но решение оставалось за мной – и то было рискованное решение. Я поняла, что не миновать и мне выйти из моей прекрасной земли.

Практической нужды у Триады во мне не было никогда: здесь я была не властью, а воплощением нужды момента. Главенствовать на свой особый лад я могла и в отдалении, через наших союзников. А вот сыграть свою партию в оркестре – только в одной с ним яме. Подразумевается – оркестровой.

Все предварительные документы были вскорости изучены – кхонды не понимали сладости бюрократизма, – дата торжественной церемонии подписания назначена, и теперь нас с Сереной наряжали.

Мунки готовились к этому процессу заранее, так долго и так надоедливо, как могли: измеряли кривизну каждого изгиба фигуры, наблюдали за манерой, в которой мы с дочерью движемся, говорим, жестикулируем и подносим ложку ко рту. Будто до этого мы жили на дальнем полюсе! Брали для сукков-парфюмеров образцы нашей слюны, пота и других естественных выделений (а каких – не скажу), с помощью специального аппаратика соотносили тона нашей безволосой шкуры с расцветкой самых богатых и редких тканей, волокон и минералов. Вообще-то до этого обслуживали в нашей портняжной конторе в основном Серену, я старалась обойтись первым, что под руку попало, и ходила так до очередной поимки с поличным, когда меня почти насильно заставляли убраться и надушиться в соответствии с местными понятиями.

Сшили, стачали, склепали и снизали облачение они заблаговременно, а вот принесли тогда, когда посольские вертолеты уже вовсю рассекали воздух нашей родимой территории своими ножами от мясорубок. Для встречи им выделили местечко в стороне от пожарных трасс и, разумеется, не в самом сердце нашего царства, а ближе к полосе диких охот. И, снова разумеется, оно оказалось, по суккским понятиям, заплевано и загажено. (Вот по сравнению с подмосковной зоной отдыха трудящихся оно было сама стерильность и невинность.) Его второпях прочистили и засеяли прямо по оставшейся дернине чем-то вроде газонной травки, которая за две оставшихся недели затянула неприличие тонкой вуалью.

Словом, на землю надели маскировку, зато на меня и ради меня…

Ради моей особы поистине изо всех мункских сил расстарались!

Мои серые с оттенком палой листвы (читай – седые с рыжиной) волосы тут же на месте постригли в виде крепкого ежика, который стоял над головой торчком, будто у панка, а потом широкой струей спускался по шее между лопаток и, не доходя до талии, сходил на нет: то ли кхондский боевой убор, то ли грива болотного мунка. Длинное, совершенно прямое и без разрезов одеяние было связано из буроватого волчьего подшерстка, который крепко ссучили с темным конским волосом (снова символ). Напоминало оно кольчугу времен короля Артура и первого крестового похода и своей первозданной грубостью должно было если не шокировать андров, то хоть предупредить. А уж узкое оно было! Я так думаю, носить меня собирались в портшезе или прямо на троне. Поперек талии сего доспеха наложили широкий, как корсаж, пояс из тугого, как кожа, темно-алого шелка. Расстарался над ним никак не местный непарный шелкопряд, существо затюканное и скромное, а, наверное, элитная диаспора инсанских переселенцев, ради которой садили привозную тутовицу. Шелк украшали массивные серебряные клейма с чеканным узором. А потом меня продели в мягчайшую накидку из черного войлока наилучшей выделки, атласистого, с прядками по всей поверхности наподобие того, как это бывает на кавказских бурках. Была она о трех концах или хвостах, что также было исполнено глубокого значения. Один, самый широкий, спускался на спину и понизу дублировал мою «мункскую косу». Два других, поуже, легли на руки до самых кистей, где и были схвачены широкими серебряными, как и набор пояса, браслетами, в которых то там, то здесь горели оранжево-красные кораллы, перекликаясь с самой впечатляющей деталью моего наряда – массивным, на манер египетских фараонов, ожерельем (то же серебро, те же огнистые кораллы, те же выпуклые узоры). О кораллах поясню: в наших реках, особенно с тихим течением, пребывает некое подобие окаменевших древних водорослей, пропитанных солями самых разных цветов, – в основном «осенних». Диадемой и знаком Владычицы Леса служили мои волосы, поэтому на них кончались все мункские ухищрения: ни коронки, ни даже фероньеры.