Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

Далее мы шли уже по самой галерее, вдоль и в обход внутренней крепостной стены. Древняя грань дикого камня, колонны, своей расширяющейся кверху капителью похожие на сталактит; в узкие проемы захлестывал разбойный ветер, развевал огонь факелов, вставленных в широкие бронзовые кольца. Один из провожатых заученным и одновременно скептическим тоном описывал мне внутреннее устройство этой части Замка.

Две кольцевые стены, внешняя и внутренняя, услугами которой мы в настоящее время пользуемся для прохода. Внешнюю укрепили и нарастили. Благодаря допотопной ширине ее бойцово-сторожевой верх в самый раз пришелся под цепочку уютных комнат, где поселяли охрану и обслугу, а также тех гостей Замка, которым был нужен комфорт. Внутренняя, отделенная от внешней узким крытым двором и соединенная с нею висячими переходами, осталась по большей части дикарской, но вот парадокс! Старый хозяин и обе хозяйки, прежняя и нынешняя, отделали себе покои именно в этой половине, будто в нынешнее время еще нужна особая защита от нападения извне. Правду сказать, и солнце сюда не проникает – факелы не одна только помпезная декорация.

Да-да, разумеется. Только в подобных крепостях древней кладки искони можно было защитить себя от излучения, идущего с неба, от того пекла, которое вытравляло начисто всю растительность выше трех метров – отсюда, кстати, идилличность андрских садово-сельских пейзажей. Всё высокое и величественное приняло на себя главный удар и пало: кроме деревьев королевы Эрменхильды. Современникам ее, овладевшим секретами поляризованного стекла и кондиционеров, наскучило прятаться и жить в постоянной ночи, и теперь былая мрачноватая элегантность полисов приправляла себя сверканием радужных цветов и цветников. Все, чего не удавалось прикрыть – сады, поля и фермы – как и раньше, подставлялось небу с бесстрашием бедняцкого отчаяния. Однако владыки всевечно избирали тень и тайну, скрытность и тишину.

Галерея расширилась и втекла в подобие зала; арки сменились стрельчатыми окнами. Необычно для меня – стекол не было и тут. Живой трепещущий свет ниспадал с вершин толстых, в руку, свечей в ветвистых шандалах. Стояли стулья и кресла с прямой, несоразмерно высокой спинкой, дерево насквозь прорезано так называемым «звериным» узором, обтяжка была тисненая, плотного бархата.

И вот я перед лицом самой главной здешней хозяйки.

Представляться самой не потребовалось: это сделали за меня другие. И вот меня легким мановением ручки отправили в кресло, почти такое же, как под королевой-матерью, но пониже и с тугой подушкой, которую я осторожно придавливаю своей такой уязвимой задней частью, доверяющей одному только лесному комфорту. Сошло за величавость.

Мы обозрели друг друга в полнейшем молчании.

Вдовствующая королева. Мать-регентша. Широкой трапецией, «в роспуск» кроенное облачение из тканой парчи с просторными рукавами (в наши средние века такое называли блио или блюо, и каждый понимал эти звуки в меру своей испорченности) ниспало на изножие, разостлалось по ступенькам. Оно скрадывает фигуру, сообщает жестикуляции и каким-то образом даже мимике важность и неторопливость. Мимике и жесту – потому что наше молчание вовсе не застыло, как соляной столб, мы обе – не оплывшие воском, а горящие светильники. Снизу из-под юбки выглядывают клювики острообутых ножек, а из коротких, выше локтя, верхних рукавов – другие, узкие, чей шелк отливает, как тугая вода. Кружевная оторочка того же коричнево-золотого цвета, что и все платье, окаймляет хрупкие кисти рук. Своим цветом они адресовали меня к лицу, в которое я постеснялась впериться в упор с самого начала. Кожа Эрменхильды была не так арапски смугла, как у сына: скорее, цвета темной бронзы. Наверное, королева изводит на себя уйму кхондской отбеливающей косметики, а может быть, просто не покидает здешних стен.

Изящная, тонкокостная головка, остриженная еще короче обычного; на лоб мысиком спускаются гладкие светло-каштановые волосы. На затылке – две нежные ямочки. Прямо хочется взять ее там двумя пальцами, как змейку. Еще так мои кхонды берут клыками за загривок уже покоренную и разомлевшую невесту на торжественном гоне: в знак мимолетной своей власти. Плосковатый анфас, слегка приподнятые скулы; однако небольшой носик в профиль безупречен, а профиль – пробный камень женской красоты. Прямые, густые брови, небольшой рот, маленький подбородок – вылитая «черная мадонна», разодетая для крестного хода. Кожа, хоть и азиатски гладка, всё-таки слегка привяла и на лице, и на шее, которую не скрывали ни кружева вокруг треугольного выреза, ни цепочка, проникающая внутрь него; но она была поистине хороша собой, эта королева!

Хороша несмотря на очки, что она надела, дабы вчитаться в мои сопроводительные документы: документы сии изготовил, по кардинальной неспособности к этому делу моих соплеменников, милейший Шушанк. Круглые, в черной оправе, стекла увеличивали и глаза, и свет, что из них лился. В сем мире тотальной коррекции зрения в сторону большей остроты и дальнобойности, в мире лазеров и контактных линз ни к чему было класть на медиевистскую стилизацию такой диссонансный мазок. Разве что ради самого диссонанса.

И, ко всему прочему, все это витало в облаке поистине андрского духа! Ее несравненные ароматы – жасмина вкупе с горьким орехом – опахивали нас обеих, как сладчайшая пагуба, убийство для моего кхондского нюха. Наши шерстистые дамы имеют каждая свою визитную карточку: толкование и расшифровка звукового имени и сверх того – принадлежность к возрастной категории и одновременно лестное прозвище: «Расцветающая юность», «Та, кто жаждет понести», «властная родильница», «Мудрейшая советом» и тэ дэ: но эта информация овевает тебя, как легчайший пассат. Здесь же был поистине шквал! Но и через него легко проникали на мою сторону те струнные запахи, которыми она была мечена от природы: теплые ноты подмышек, заросших пушком, резкие – телесного пота и искусно подавленного волнения, чистые, росные – женской влаги еще молодой, не отходившей своего срока самки. К моему счастью, она нисколько не догадывалась ни об остроте моего обоняния, ни о той душевной борьбе, что в нем происходила. А то взволновалась бы еще больше.

– Итак, приветствую вас в нашем доме, госпожа Тацианна!

Голос у нее был довольно приятный: звучный, чистый и более горловой, чем грудной. (С детства не терплю теплых и глубоких меццо-сопрано – доносятся будто из-под перины.) Однако мне мало польстило старинное звучание моего имени, которое я унаследовала от одного из отцов церкви. В зрелом возрасте он невзлюбил античность, порывался нацепить на свою женскую паству плотные покрывала, а в старости кончил жизнь пустынным ересиархом. В отместку я так отчеканила ее крестоносно звякающее, твердоблещущее, как кираса, имечко, что от стен отдалось: