Нил Гейман - Все новые сказки

Я родился

в Сулле Скале

в семье обычного каменщика.

Деревня

моя гнездилась

среди островерхих хребтов,

высоко над Позитано, и холодной

весной облака ползли вдоль улиц, как

вереницы призраков. От Сулле Скале до мира

внизу было ровно восемьсот двадцать ступенек. Я их

преодолевал раз за разом вместе с отцом, примеряясь

к его шагу, от нашего дома в небесной вышине и обратно.

После его смерти я нередко одолевал их в одиночку.

Вверх

и вниз,

таская груз,

покуда не начнет

казаться,

что с каждым шагом

кости в коленях

стесываются

до острых белых

щеп.

Крутые

склоны путано

усеяны щербатыми

ступеньками, где-то — из

кирпича, кое-где — из гранита.

Тут — мрамор, там — известняк, глиняные

плитки и местами древесина. Когда нужно было

выложить новую лестницу, отец выкладывал. Когда

ступени вымывали весенние ливни, ему приходилось

их подправлять. Многие годы у него был мул, таскавший

камни. Он сдох, зато остался я.

Я его

ненавидел, само

собой. У него были кошки,

и он им пел, и наливал в миски

молоко, и рассказывал дурацкие истории,

и гладил, держа на коленях. И когда однажды

я отшвырнул одну — не помню, за что — он швырнул

на пол меня и велел не притрагиваться к его деткам.

Так что я

таскал его камни, хотя

должен был таскать учебники,

но не стану врать, будто ненавидел его

за это. От школы не было проку, я ненавидел

учиться, ненавидел читать, остро страдал от удушливой

жары единственного на всю школу класса, хорошего

в нем — только кузина Литодора, которая читала вслух

малышне, очень прямо сидя на стуле, высоко задрав

подбородок, так что было видно белое горло.

Я часто

представлял,

что ее шея так же

прохладна, как мраморный

алтарь в нашей церкви, и хотел

преклонить на ней чело, как делал

это у алтаря. Она читала тихим мерным

голосом, как раз таким, каким в мечтах

вам, больному, говорят, что скоро вы поправитесь

и вместо лихорадки ощутите сладостный жар ее тела.

Я бы и книги полюбил, если бы она читала их вслух,

сидя у моей кровати.

Я знал

каждую ступеньку

между Сулле Скале и Позитано,

длинные пролеты, что обрывались в ущелья

и спускались в туннели, проложенные в известняке,

среди фруктовых садов и развалин заброшенной бумажной

фабрики, среди водопадов и заросших ряской прудов.

Я продолжал взбираться и спускаться по этим

ступеням и ночами, в моих снах.

Дорога, по

которой мы с отцом

ходили чаще всего, шла мимо

странно выкрашенной красной калитки,

преграждавшей путь к неровной лестнице.

Я думал, она ведет к чьей-то вилле, внимания не

обращал, пока, спускаясь с грудой великолепного мрамора,

не остановился однажды, привалился передохнуть,

и калитка вдруг поддалась и отворилась.

Отец

плелся

сзади, отстав

ступенек на тридцать.

Я вошел внутрь посмотреть,

куда ведет эта лестница. Я не увидел

ни виллы, ни виноградника, только лестницу,

которая терялась в самых отвесных из всех обрывов.

«Отец, —

позвал я, когда

он был уже близко,

шлепанье шагов эхом

отскакивало от скал, из

груди вырывался хриплый свист. —

Ты когда-нибудь сходил по этой лестнице?»

Когда

он увидел

меня за калиткой,

он побледнел и, резко

схватив за плечо, вытолкнул обратно.

Спросил: «Как ты открыл красную калитку?»

«Она

была открыта,

когда я подошел, —

ответил я. — Разве ступеньки

не ведут вниз, до самого моря?»

«Нет».

«Но кажется,

будто они спускаются

прямо к подножию скал».

«Они

ведут куда

дальше, — сказал

отец и перекрестился.

Потом продолжил: — Калитка

всегда заперта». И посмотрел на меня

в упор, белки его глаз светились. Никогда прежде

я не видел, чтобы он смотрел на меня вот так, никогда

я не думал, что увижу, как внушаю ему страх.

Литодора

рассмеялась, когда

я рассказал ей об этом,

и ответила, что отец мой стар

и суеверен. Она рассказала, что есть

предание, будто ступени за крашеной калиткой

ведут прямиком в ад. Я поднимался и спускался с горы

в тысячу раз чаще, чем Литодора, и мне было любопытно,

откуда она знает об истории, если я о ней даже близко не слыхивал.

Она сказала,

старики никогда

не болтают про это,

но предание записано

в истории края, и я бы знал,

если бы хоть раз удосужился

прочитать то, что задает учитель.

Я сказал, что не могу сосредоточиться

на книжках, когда она в одном со мной классе.

Она засмеялась. Но когда я потянулся к ее горлу, отшатнулась.

И тогда

мои пальцы

скользнули по ее груди,

а она разозлилась, сказала, чтобы я

не трогал ее своими грязными руками.

После

смерти отца —

он спускался по лестнице,

нагруженный плиткой, когда вдруг

ему в ноги метнулась бездомная кошка,

и вместо того чтобы наступить на нее, он ступил

в пустоту, летел 50 футов и напоролся на дерево, —

я нашел более удачное применение своим выносливым

ногам и широченным плечам. Я нанялся к Дону Карлотте,

которому принадлежали виноградники, разбитые

террасами на склонах Сулле Скале.

Я носил

его вино вниз,

восемьсот неровных

ступенек до Позитано, где

его продавали богатому сарацину,

принцу, как говорили, темнокожему

и стройному, умевшему говорить лучше меня

самого. Умному молодому мужчине, который знал

толк в чтении разных вещей: нот, звезд, карт, секстана.

Однажды я

споткнулся на

кирпичных ступеньках,

когда спускался, неся вино Дона,

и лямка соскочила, и короб, что был

за спиной, ударился о каменную стену,

а бутылка разбилась. Я принес ее Сарацину

на набережную. Он сказал, что я вино выпил или

должен был выпить: цена бутылки равнялась моему

месячному заработку. Он сказал, я могу считать, что мне

заплатили, и заплатили неплохо. Рассмеялся, и белые

зубы сверкнули на темном лице.

Я был

трезв, когда

он смеялся надо

мной, но довольно скоро

голова моя помутнела от вина.

Но не мягкого и терпкого красного горного

вина Дона Карлотты, а дешевого кьянти из таверны,

что я выпил в компании безработных дружков.

Литодора

обнаружила меня,

когда стемнело, и она стояла

надо мной, ее темные волосы обрамляли

ее спокойное, белое, прекрасное, с гримасой

отвращения, любящее лицо. Она сообщила, что у нее

для меня деньги, которые мне остались должны. Она

сказала своему другу Ахмеду, что тот оскорбил честного

человека, что моя семья зарабатывает тяжким трудом,

а не обманом, и ему повезло, что я не…