Нил Гейман - Все новые сказки

«Она поет самую прекрасную песню, — сказал он. — Она находит хозяина, плечо, на котором ей нравится сидеть, и поет этому человеку до конца его дней. Фокус в том, что, чтобы заставить ее петь для тебя, нужно соврать. Чем больше обман, тем лучше. Накорми ее ложью, и она споет чудесную песнь. Люди любят ее слушать. Они так это любят, и их не волнует то, что им врут. Если хочешь — птица твоя».

«Я ничего от тебя не хочу», — но стоило мне это произнести, как птица начала насвистывать самую сладостную и нежную мелодию, такую же прекрасную, как смех хорошенькой девушки или голос матери, зовущей к ужину. Это было похоже на игру музыкальной шкатулки, и я представил, как внутри нее поворачивается усеянный иголочками барабан, который ударяется о зубья серебряной гребенки. От этого звука меня передернуло. Даже вообразить не мог, что в этом месте, на этой лестнице я услышу нечто столь сообразное моменту.

Он засмеялся и взмахнул рукой. Крылья птицы с лязгом отлепились от боков, как кинжалы, выехавшие их ножен, и она спланировала на мое плечо.

«Видишь, — сказал мальчик на лестнице, — ты ей нравишься».

«Мне нечем заплатить», — произнес я незнакомым севшим голосом.

«Ты уже заплатил», — ответил мальчик.

Затем повернул голову и стал смотреть вниз, будто прислушиваясь. Я понял, что поднимается ветер. Взбираясь по лестничным пролетам, он издал низкий глухой стон — гулкий, одинокий и тревожный крик. Мальчик снова взглянул на меня. «Теперь уходи. Я слышу, приближается мой отец. Страшный старый козел».

Я попятился и споткнулся о ступени. Я так спешил поскорее убраться оттуда, что растянулся на гранитной лестнице. Птица слетела с моего плеча и широкими кругами взмыла ввысь, но стоило мне снова оказаться на ногах, как она спланировала на прежнее

место,

и я помчался

вверх, по дороге,

что привела меня сюда.

Какое-то

время я лихорадочно

взбирался вверх, но вскоре

опять обессилел и перешел на шаг.

Я стал размышлять о том, что скажу, когда

доберусь до главной лестницы и меня обнаружат.

«Я расскажу все без утайки и приму любое наказание», —

произнес я вслух. Птица пропела веселую беспечную песенку.

Однако,

когда я добрался

до калитки, она замолчала,

притихшая при звуках совсем

другой песни, раздававшейся где-то

поблизости: девичьих рыданий. Я вслушивался,

смущенный, и неуверенно двинулся туда, где убил

возлюбленного Литодоры. Не слышалось ничего, кроме

плача. Ни криков людей, ни топота ног по ступенькам.

Мне чудилось, будто полночи уже миновало, но

когда я добрел до развалин, где оставил сарацина,

и взглянул на Дору, показалось, прошли лишь какие-то минуты.

Я направился

к ней и позвал шепотом, боясь,

что меня могут услышать. Когда во второй

раз я ее окликнул, она повернула голову, и посмотрела

покрасневшими ненавидящими глазами, и завопила,

чтобы я убирался. Я хотел утешить ее, сказать, как мне

жаль, но стоило мне приблизиться, как она вскочила

на ноги, бросилась на меня и принялась бить

и раздирать лицо ногтями, меня проклиная.

Я хотел

взять ее за

плечи, чтобы утихомирить,

но когда протянул к ней руки,

в них оказалась ее нежная белая шея.

Ее отец,

и его приятели,

и мои безработные

дружки обнаружили меня,

рыдающим над ее телом, гладящим

пальцами шелк ее длинных темных волос.

Отец упал на колени, прижал ее к себе, и долго еще горы

оглашались ее именем, которое он повторял вновь и вновь.

Один

из мужчин,

державший в руках

ружье, спросил меня, что

произошло, и я поведал —

я поведал ему — что араб, эта обезьяна

из пустыни, заманил ее сюда, но не смог

лишить невинности и задушил на траве,

а я увидел их, и мы боролись, и я его прикончил,

ударив камнем.

И пока

я это говорил,

железная птица принялась

насвистывать и петь самую печальную и

прекрасную мелодию, что я когда-либо слышал, и

все слушали, пока грустная песнь не была спета до конца.

Я нес

Литодору

на руках, пока

мы спускались вниз.

И пока мы шли, птица

все пела и пела, когда я сообщил

им, что сарацин собирался взять самых

нежных и красивых девушек и продать их белые

тела на рынке арабам — это куда более выгодно,

чем торговля вином. Теперь птица выводила бодрый марш,

и лица мужчин, шедших рядом, были суровы и мрачны.

Люди

Ахмеда сгорели

вместе с арабским кораблем и

утонули в гавани. Его товар, что хранился

на складах на набережной, был конфискован, а

деньги его достались мне как награда за мой героизм.

Никто бы

даже вообразить

не мог, когда я был

мальчишкой, что однажды

я стану самым богатым торговцем

на всем побережье Амальфи и буду владеть

заветными виноградниками Дона Карлотты.

Я, некогда пахавший, как вол, ради нескольких монет.

Никому бы

и в голову не пришло,

что однажды я стану горячо

любимым мэром Сулле Скале, буду

иметь такое признание, что удостоюсь

личной аудиенции его святейшества, самого

Папы, который поблагодарит меня за многие

славные проявления щедрости и великодушия.

Со временем

пружины внутри

красивой жестяной

птички ослабли, и она

перестала петь, но теперь это

уже не имело никакого значения,

верили моей лжи или нет, таковы

были мое богатство, и власть, и слава.

Однако

за несколько лет

до того, как птица умолкла,

однажды утром я проснулся в своем

имении и обнаружил, что она свила гнездо

из проволоки у меня на подоконнике, и положила

в него хрупкие яйца из блестящей фольги. Я разглядывал

эти яйца со смутным беспокойством, но когда потянулся

потрогать, заводная мать цапнула меня своим острым,

как лезвие, клювом, и после я уже не делал

попыток их потревожить.

Спустя несколько

месяцев корзина оказалась

полна обрывков фольги. Молодая

поросль этих новых особей, созданий new age,

упорхнула и разлетелась кто куда.

Я не могу

сказать вам,

сколько всего сейчас

в мире птиц из жести, проволоки

и электрического тока, но в этом месяце

я слышал речь нашего нового премьер-министра,

господина Муссолини. Когда он поет вам о величии

итальянского народа и кровных узах с нашим немецким

соседом, я явно слышу, как жестяная птичка поет

вместе с ним. Ее трели особенно мощно

звучат по современному радио.

Я больше

не живу в горах.

И много лет уже не

видел Сулле Скале. Когда

я наконец достиг преклонных

лет, то обнаружил, что ступеньки

мне уже не по силам. Людям я сказал, что

дело тут в моем злосчастном больном колене.

Но, по правде,

говоря, у меня