Алексей Мороз - От легенды до легенды (сборник)

Жоли был в кабинете патрона — играл в бильбоке и ждал Русселя с новостями из верхней палаты: Маршан, председатель партии радикалов и главный соперник премьера, намеревался сделать запрос Министерству финансов. При виде подчиненного Жоли настороженно сощурился.

— Бонне болен начальственным страхом, — объявил с порога Дюфур, — но я его разговорил.

— Надеюсь, ты не собираешься объяснять публике, что пресловутый Гарсия — банальный вор?

— С этим мы опоздали. — Поль проследил глазами за шаром. За пулей проследить не успеешь; впрочем, басконцы все еще предпочитают ножи. — Я не собираюсь ничего объяснять, я собираюсь пугать.

— Читатель любит бояться. — Жоли аккуратно отложил бильбоке. — Особенно за обедом. Сейчас его потчуют имперским реваншем. Спасти Республику от воскресающего монстра, само собой, должен Маршан. Из премьерского кресла. Ты бросил курить?

— Нет. — Поль с удовольствием вытащил портсигар. — Я отказываюсь отдавать место в завтрашнем номере Бланшару, но Аксум с Хабашем в самом деле терпят, и их теперь придется править. Сдаем по-прежнему в десять?

— Да.

— К девяти фельетон будет у вас. Если патрон не одобрит, отнесу в «Оракул».

— Ты взялся за чертовщину?

— Тысяча чертей, как говорят в романах старые вояки, должен же кто-то за нее взяться! Пугать мертвым императором надо элегантно. Я проглядел «Планету» и «Мнение». Пытки, похищения, коррупция, разврат, уничтожение соратников, иностранных подданных и нашего брата-щелкопера… Никакого вкуса.

— Мсье Жоли. — В проеме двери возникла фигура в узком фраке. Руссель. — Маршан сделал запрос. Все, как я и говорил: еще не бомба, но уже скандал…

— Заходи. Дюфур, фельетон нужен к девяти. Что-то еще?

— Катрены…

— Посмотри на окне в репортерской.

Регулярно выручавший редакцию томик знаменитого астролога и прорицателя лежал поверх внушительной газетной кучи, его страницы были влажными и пахли пивом. Прихватив заодно позабытое Бланшаром оперное либретто, Поль отправился в швейцарскую за Библией и старой «Жизнью». Папаша Леру был человеком богобоязненным и растапливал плиту только радикальными газетами. Вернувшись в кабинет во всеоружии, Дюфур скромно уселся возле обожженного сигарами и папиросами столика. Занятые скандальным запросом Жоли с Русселем даже не повернулись. На часах было три и три четверти. Поль закурил и развернул номер месячной давности. В глаза бросились портреты: в самом деле напоминавший репортера Гарсия и знаменитый писатель, взявший крушителя бюстов под свое могучее крыло.

«Я желаю знать» — гласил заголовок статьи, под которой красовалась известная всей читающей публике подпись. Поль пробежал статью глазами — написано было отменно, но вытаптывать чужие цветы всегда проще, чем сажать собственные. Великий литератор Пишан желал знать, скромный журналист Дюфур, достав блокнот, злорадно вывел: « Я боюсь! / подзаголовок „ Во многих знаниях многия печали “ /» — и, как всегда, когда его охватывало предчувствие успеха, облизнул губы.

Летом в Старых Кленах, имении маркизов де Мариньи, бывало прелестно; недаром один из старейших друзей дома, господин, не чуждый поэзии и даже издававшийся за собственный счет, едва ли не в каждый свой визит повторял, что окруженная рощами усадьба являет собой пристанище бежавших от цивилизации нимф и дриад. Затем поэт целовал руку хозяйки и лобик ее дочери Эжени. Миниатюрная блондинка с точеным носиком и широко расставленными ясно-голубыми глазами и в самом деле могла показаться лесной нимфой, одевшейся по последней моде и потому несколько растерянной. Любимица родителей, Эжени с детства привыкла к восхищению и умилению, но это не сделало ее ни капризной, ни самоуверенной, а пришедшая в конце весны любовь повергла девушку в смятение.

Один из бесчисленных отцовских знакомых ввел в дом де Мариньи барона де Шавине, рекомендовав его как подающего блестящие надежды политика. Недавно покинувшую пансион Эжени политика не занимала, но молодой человек с обаятельной улыбкой и негромким уверенным голосом девушку живо заинтересовал. Затем юной маркизе кто-то сказал, что барон любил, был обманут и впал в черную меланхолию. Лечивший де Шавине доктор предписал пациенту либо морское путешествие, либо занятие, требующее полного сосредоточения. Барон внял совету весьма своеобразно: выставил свою кандидатуру на ближайших выборах и, к собственному удивлению, победил.

— Я проснулся членом палаты, — признался де Шавине, когда они с Эжени отправились взглянуть, не зацвели ли у беседки пионы. — С моей стороны было бы бесчестно не исполнить данных избирателям обещаний, и потом, политика суть превращение настоящего в будущее. Она зачеркивает прошлое… Насколько все же пейзажные парки приятней регулярных. Это ведь жасмин, не так ли?

Эжени подтвердила. Ее голос почему-то дрогнул. Де Шавине улыбнулся своей нечастой улыбкой и заметил, что будет счастлив выйти к обеду с жасмином в петлице… С тех пор беседка стала для Эжени лучшим местом в мире. Если б только отец не читал здесь по утрам своих газет!

— Кур-кур-курочка! А ну-ка иди сюда! — Де Мариньи, красивый моложавый господин, шумно расцеловал дочь в обе щеки и усадил рядом с собой. — Ты все еще боишься страшных сказок? Нет? Какая ты у меня умничка! Тогда читай…

Это был «Бинокль». От де Шавине девушка знала, что издатель этой газеты не имеет ни совести, ни вкуса, но маркиз выписывал разные газеты, и девушка послушно принялась за отчеркнутую ногтем статью.

« Я боюсь! — писал „барон Пардон“, и Эжени вспомнила, что этот же репортер разыскал в колониях их дальнего родича, из-за чего отец почти поссорился с дядей. — Я слишком долго пробыл вне цивилизации, чтобы отвернуться от пугающих совпадений, которыми меня встретило отечество. Проведя многие недели среди туземцев и привыкших к смерти солдат, начинаешь смотреть на мир по-иному, и я боюсь! Я, пятьдесят с лишним дней преследовавший по саванне банду, более похожую на небольшую армию. Я, стрелявший в приходивших по ночам к нашему лагерю львов. Я, переправлявшийся через пропасти с помощью каната и спускавшийся в полные ядовитых змей расселины, боюсь. И этому страху меня тоже научила Африка, дикий Эрец-Куш, ощущающий своей леопардовой шкурой то, что мы, дети цивилизации, разучились чувствовать. Мы возвели на пьедестал науку, уверовали в могущество пара, но есть иные силы; они спят, и они могут проснуться. Я знаю, надо мной станут смеяться, и все равно на оглашении приговора во Дворце Правосудия меня не будет. Я знаю, что за решение примет суд. Хуже того, я предвижу, что случится потом.