Анна Одина - Амфитрион

Спящий Пётл сделал все, что положено в этом сюжете. Почмокал пухлыми губками, выпустил изо рта прозрачный пузырь, живописно перевернулся сначала на спину, а потом и поперек кровати, позвал во сне «папу Митю» и, удовлетворенный произведенным эффектом, мирно вернулся к просмотру своих петловских снов.

Алена аккуратно поцеловала Петла в горячую щеку и вышла назад к Мите.

– Конечно, Митя, – сказала она покорно. – Я перееду. Что я, совсем дура, что ли?

– Может, тогда и замуж за меня уже выйдешь? – бухнул Митя с нервическим смешком, в уме ругая себя идиотом и вспоминая о романтических планах двигать по столу в «Вертинском» бархатную коробочку с обручальным кольцом.

– Митечка, это терпит, – отмахнулась Алена без промедления, как будто они читали этот диалог со сценарных листов. Как будто не было ничего необычного в том, чтоб прийти после трехдневного отсутствия домой к любимому, найти у него неизвестного спящего мальчика, получить предложение стать женой и de facto приемной матерью. – Что изменится из-за штампа в паспорте? У нас с тобой все гораздо интереснее.

«Да полноте?» – хотел сказать Митя (то, что Алена без раздумий приняла Петла и согласилась жить с ним вместе, он тут же и с облегчением принял как данность). «Что за глупости, что за странная щепетильность! Можно подумать, я это предлагаю только из-за Петла, чтобы мне легче было?!»

Но вслух ничего этого Митя не сказал и даже подумал довольно тихо, чтобы Алена, не дай бог, не услышала. Он показательно горько вздохнул, повесил голову и повел Алену в кухню пить еще один чай (чай для русского человека никогда не бывает лишним – это что-то в национальном генофонде) и рассказывать историю обретения и легитимизации ребенка. Алена внимательно слушала рассказ о явлении на Новый Арбат таинственного Заказчика, и нитка с иголкой в ее сознании работали особенно четко.

В течение двух дней Митя и Алена нашли Петлу достойную няню. А в заранее намеченный четверг Митя полетел в Лондон (иммиграционный контроль не удивился его ренессансному лицу: генетическая последовательность оставалась Митина) и был этому несказанно рад: он не был в «Большом дыме» со студенчества и зверски соскучился. Уже в самолете, с готовностью засыпая, Митя вспомнил…

Бывают пограничные состояния между сном и явью, внутри которых невозможно определить, в какую сторону двигаться, чтоб достичь настоящего, ибо и кажущееся, и действительное в равной степени (не)реально. У разных людей состояния эти вызывают разные реакции: кого-то повергают в страх, похожий на черную патоку, обволакивающий и липкий; у кого-то, наоборот, вызывают усиленное биение мысли и пульсацию чувств, а кто-то проваливается в крупную сетку секунд и видит прошлые жизни. Закрыв глаза, Митя вспомнил… речи Страттари по пути с отмели Масок. Мы упомянули, что пути назад не было, но это неправда. Просто Страттари не хотел, чтобы Митя помнил его слова; а Митина упрямая память не послушалась – возможно, с чьей-то помощью.

Страттари опять стоял на носу лодки незыблемым силуэтом, будто высеченный из торжественного камня. Они возвращались в обычный мир, и туман, клубившийся вокруг, расступался крыльями титанической рассветной птицы. Лодка шла прямо на восход.

– Все пастбища и долины, все холмы и леса, все воды, все течения и снега – все покрывает неслышная и неспешная пелена грусти, – сказал Страттари как будто в воздух. – Ей подвластно все, этой бесконечной тоске. Она простирается от одного дома к другому, как бельевая веревка, сопровождает корабли, вступающие в последнюю битву, как прирученная волна; горячим ключом бьет из земли, медовыми простынями застилает утро. Всюду, всюду она – в утренней дымке на зеленых водах венецианских каналов, в вечернем шелесте изумрудных тосканских трав, под благословенным куполом гордого Duomo, в освященных временем трещинах и камнях Колизея, в пустующих окнах гордых башен Сан-Джиминьяно… Все знают ее в лицо, но никто не узнает при встрече. Эта тоска угнездилась в каждом. Если запустить человеку руку в живот, можно нащупать ее – она там, под сердцем, засела, как чугунное яйцо, подвешенное на божественной цепи. Все мы – тени, отбрасываемые Господом, и все мы тщимся соединиться со своим ангелическим началом. Напрасно: этого начала давно нет. Я награжден сомнительным даром – не будучи человеком, но имея бесконечную жизнь и разум, способный понимать и запоминать, я вечно трепещу в ожидании неминуемого, в ожидании повторения все тех же действий вновь, и вновь, и вновь, ибо в человеческих озерах всегда ловятся одни и те же рыбы. Пускай я демон, я хозяин безграничных водных лугов, страж и летописец истории, помощник избранных, сенешаль духов, но что из этого? За окном моих покоев безучастный месяц повторяет одни и те же лунно-звездные пейзажи, и участь моих слов, какой бы мудрости они ни были исполнены, свинцовым эхом кануть в мрачные расщелины всеобщего времени. Все одинаково. Я видел сотни городов, тысячи и тысячи лиц, миллиард минут омыл мое лицо холодным дуновением – и все это рано или поздно заканчивалось, и сменялось новым, и заканчивалось вновь. В круговороте жизни нет смерти – но и жизни тоже нет, а есть лишь ожидание, смирение, вечная тоска в призрачном круге немеркнущих свеч. Ибо в этом суть времени – в нем повторяется все: любовь, страдания, надежды. Лишь тоска умножается, накатывает сама на себя безжалостными бурунами, сворачиваясь в черный шар, поглощающий всякий свет, всякое тепло, и, наконец, не остается ничего, кроме нее и знания, что все будет, как уже было.

Страттари замолчал. Молчал и Митя. Он хотел бы многое возразить на этот безрадостный монолог, но подходящее время еще не пришло.

А потом, где-то между сном и открытыми глазами, воспоминания о том, чего не было, кончились, Митя проснулся, съел самолетной еды со вкусом уныния, и несший его аэрокорабль приземлился в Хитроу. Митя в очередной раз прошел контроль (всё без приключений, хоть у него и была с собой на всякий случай папка со старой фотографией, с новой личностью, с кучей каких-то странных документов и с тонким стальным грифом Je m’étonne / Genève, которую ему привез сразу после вечера на отмели Масок веселый смуглый курьер, представившийся странным именем Марко) и вышел в зал прилетов, где его встречал человек с табличкой Niña. И, хотя в самой по себе встрече в аэропорту ничего особенно удивительного нет, Митя все-таки вначале не поверил своим глазам. Во-первых, человек стоял с табличкой, на которой было написано Dimitry Wilde (Дикий, да… но не Уайльд же!). Во-вторых, этого человека Митя знал очень хорошо – его звали Вахтанг Мегания, и они с Митей вместе учились на журфаке.