Алексей Притуляк - Пепельные цветы

- … оно конечно и выросло не бог весть что однако же вон посмотри парень как парень и девки за ним так и увиваются так и мельтешат вокруг чего ж конечно работящий и при деньгах всегда а им чего ещё надо-то коли бы ещё...

- Да помолчи ты! - прикрикнул Деллахи, беря старика за голову и почти окуная носом в рыбу. - Чуешь? Еда. Есть надо.

Старик замолчал. Однако ни головы не повернул, ни на еду не обратил никакого внимания. Тогда Деллахи взял нож и долго, преодолевая стариково равнодушие, кормил его по кусочку, разжимая рот, складывая в него пищу. В конце концов, старик, кажется, что-то понял и распробовал. Он оживился, челюсти его задвигались охотнее и быстрей. Пришлось скормить ему и вторую банку.

- Ты вот что, отец... - пробормотал Деллахи, когда с кормлением было покончено и старик неуверенно присосался к бутылке виски, которую он вручил ему. - Ты вот что... Я тут полежу у тебя в доме? Это ведь твой дом? Полежу, ладно? Отдохнуть мне надо. Что-то в сон меня тянет. Посплю.

- Ага, - неожиданно осмысленно произнёс старик. Деллахи даже показалось, что его повеселевшие бесцветные глазки стали смотреть на мир удивлённо и весело. - Они тогда ещё молодые были.

- Кто? - не понял Деллахи.

- Молодые были глупые уж как он за ней ухлёстывал слышь-ка это же смеху было на всю деревню ему-то понятно тогда не до веселья было а мы с Коулом как увидим что он...

- Ну и ладно, - Деллахи хлопнул старика по плечу, поднялся, пошёл к дому, возле которого тот сидел.

В доме было темно и воняло, но не мертвечиной хотя бы. Плесенью, затхлой кислятиной и запустением — вот чем.

Он повалился на скрипучий диван. Расстегнул рубаху на груди. Грудь и живот были красные, покрылись то ли волдырями, то ли прыщами, чесались и несло от них чем-то медицински-химическим. Хотел встать и пойти поискать воды, чтобы смыть впитавшуюся в тело гадость, но не было уже сил подняться. Так и уснул...

Проснулся и первым делом глянул на часы. Шёл пятый час. Но то ли утра следующего дня, а то ли — вечера всё того же... По солнцу не определишь — солнца нет, оно умерло.

Грудь и живот приобрели багровый оттенок свежего ожога, превратились в одну сплошную язву, состоящую из множества лопнувших гнойничков. Кожа горела, зудела и, казалось, лопалась.

Поднявшись, он вышел из дому. Старик так и сидел на скамейке, дремал, свесив голову на грудь. А может быть, умер тихонько. Деллахи не стал проверять, вышел со двора и поковылял обратно к пабу. Нужно было собрать всё, что осталось после них с Липси, и перенести к лодке. И возвращаться на остров, где ждут голодные Гленда, Беатрис и дурачок Ллойд.

В пустой ящик он сложил несколько бутылок спиртного, коробки макарон, десяток банок тунца, спички, сигареты. Крякнув, поднял и пошёл.

Голова гудела. Мутило. Пару раз он останавливался и сгибался в рвотных позывах, от которых на глаза наворачивались слёзы, а голова взрывалась тупой болью. Те жалкие три сотни метров дороги, что пролегла от деревни до причала, шёл не меньше часа, то и дело останавливаясь, чтобы успокоить по-сумасшедшему бьющееся сердце, сбить одышку, прокашляться и проплеваться.

Он хорошо запомнил то место, где они оставили лодку. Там ещё был большой булыжник, лежащий на своём месте, наверное, уже не одну сотню лет.

Да, вот этот камень. Камень есть. А лодки — нет. И море начинается ближе. Прилив. Начавшийся прилив поднял, наверное, лодку и...

На всякий случай, он прошёл не меньше пары сотен метров в одну сторону, до рези в глазах вглядываясь в море, потом — в другую. Лодки не было.

Совершенно обессилевший, сел на валун, возле коробки с провизией. Тупо уставился на синие банки с весёлыми рыбами, намалёванными на этикетках. Рыбы двоились и троились в глазах. Они плавали, довольно улыбались, задорно смотрели на человека круглыми чёрными глазами и не знали, что их давно нет — умерли все. Вот только в банках и остались.

Не сразу понял, что это такое тёмное капает на штаны. Думал, внезапно пошёл чёрный дождь. Но капало в одну и ту же точку.

Сосредоточившись, понял, что капает — из носа. Кровь.

Дышать было невозможно — в груди хрипело, сипело и жгло — нахватался этого гадостного тумана: дышал-то полной грудью. А может, и не в тумане дело...

Дело в том, что раздавать долги и исправлять ошибки надо — вовремя, а не тогда, когда в небесной канцелярии тебе уже выписана путёвка. И печать проставлена. И личное дело твоё, Шон Деллахи, прошито, опечатано и отправлено в архив на положенное по регламенту хранение. Вот так-то, брат...

Нужно идти искать лодку. В деревне наверняка можно найти лодку. Сейчас, сейчас, он посидит ещё немного, отдохнёт, успокоит ополоумевшее сердце. Кровь остановится, и он пойдёт...

Но кровь так и не остановилась.

Остановилось сердце.

Женщина, которая ненавидит зеркала, - наверное, умирает.

Курильщик, который не хочет курить, и писатель, который не хочет писать, обречены смерти. Она не помнила, где это слышала или читала. Но женщина, которая не хочет смотреть в зеркало — уже покойница, это точно.

А Беатрис совершенно не хотелось смотреть в эту беспристрастную мёртвую гладь, в которой лицо её представало маской какой-то чумной старухи, измождённой, с сухими воспалёнными глазами, в которых тлеет тоска. Хорошо, что её милый ничего не замечает. Или не хочет замечать. Ну и ладно, ну и к лучшему.

С этого дня ей придётся носить на голове косынку, так она решила. Подвязывать волосы, чтобы они не так лезли и не видно было этих ужасных проплешин, которые, как ей казалось, усеяли уже всю её голову. Некогда прекрасный густой волос поредел, стал сухим и ломким, безжизненным, со вкраплениями седины. И это было ужасно. В этом ей чудилось предзнаменование близкого конца. Несмотря ни на что. Несмотря на любовь, которая связала их, двух последних обитателей острова.

Любовь...

Ей никогда ещё не было так стыдно, так... так унизительно и безнадежно, как вчера, когда, оторвавшись от губ Ллойда, она заглянула ему в глаза... О, господи!

Это было ужасное чувство. Словно она пытается совратить ребёнка, а тот — удивлён, испуган, ничего не понимает и хочет только одного: чтобы эта странная приставучая тётя побыстрей оставила его в покое.

Ей стало так стыдно и... так холодно, что её немедленно стошнило — она едва успела добежать до туалета.

Даже сейчас, при воспоминании об этом, Беатрис передёрнуло, стало трудно дышать, а живот подтянуло к позвоночнику.

Вот такая любовь. Вот такой она бывает, эта многоликая женская богиня. Ну да, она ведь тоже женщина, а потому — взбалмошна, капризна, коварна и порой безоглядно жестока...

- Холодно, - Ллойд, который дремал, сидя на кровати, завернувшись в одеяло, тряхнул головой, поёжился.