Наталия Сова - Королевская книга

— Небольшой подарок вам. Напишете здесь конспект вашей сказки.

— Я не пишу от руки… — Я вспомнила похороненную в кладовке «Общую тетрадь», которая еще с древних, докомпьютерных, времен содержала имена героев, мимолетные идеи и события в нескольких вариантах. И еще несколько «Общих тетрадей», обрывки отрывков, увядшие, мятые листочки, исписанные вытянутым от смущения почерком.

Записная книжка с глухим шлепком легла на столик передо мной.

— На сей раз это будет необходимо. — Серафим аккуратно положил рядом полупрозрачную шариковую ручку.

— Почему?

— Потому что вы, Ирина, оказались в очень непростой ситуации. И втянули в нее несметное множество людей… Я знаю, что вы ничего не понимаете и не собираетесь ничего делать, пока вам не объяснят, что происходит. Но время так дорого, что я прошу вас начать записи сию минуту. Чем раньше вы начнете, тем большего количества неприятностей вам удастся избежать.

Я вытянулась и отстранилась. Надо сказать, никакой «непростой ситуации» я вокруг себя не чувствовала, а уж «несметное множество людей» втянуть никуда не могла и подавно — круг моих знакомых в последнее время сузился необычайно. Сообщив об этом Серафиму, я услышала в ответ:

— Ирина, я не хочу потратить предстоящую ночь на долгий кольцеобразный разговор, по окончании которого вы скажете, что никакой непростой ситуации не ощущаете, следовательно, делать ничего не надо. Поэтому прошу вас… — Он показал глазами на записную книжку.

— Шутите, — безнадежно предположила я.

Он покачал головой, достал из кармана куртки «Кэмэл» и китайскую зажигалку.

— Начинайте, Ирина. Несколько простых условий — из книжки листы не вырывать, ничего постороннего не писать, записанное не переделывать. Чистовой конспект.

И удалился с сигаретами в тамбур.

Я проводила его взглядом, раскрыла книжку. Шероховатые листочки цвета слоновой кости пахли кориандром и жимолостью. С удовольствием перелистывая их, я наткнулась на полустертую карандашную надпись — наискосок, остро и стремительно: «Правильно ждать — значит умереть на какое-то время и ожить, когда произойдет то, чего ждешь».

Поезд трясло, начальные страницы я исписала прыгающим и крупным леворуким почерком, потом к окну подъехал светящийся вокзал — стоянка двадцать минут — и Серафим принес мне с перрона ванильное мороженое, лизнув которое я поняла, что в Перми завтра выпадет первый снег.

В вагоне приглушили свет, но лампа в нашем купе горела ярче остальных, а Серафимов кофе не оставлял ни малейшего шанса уснуть. Сам Серафим сидел напротив, прямой и ясный, как свеча, его молчание и спокойствие окутывали нас, защищая от всего мира. Слова лились непрерывным потоком, и не вдохновение это было даже, а что-то другое, более обыденное и прочное. Вот так бы и жить, и ехать под светлым взором, покрывая листы судьбы бесконечным узором.

Из желтого полумрака появилась проводница.

— Ой, лампочка, что ли, сломалась? — озадаченно сказала она, глядя в потолок.

— Совсем наоборот, — ответил Серафим.

— А чего не спите? Три часа ночи…

Я наконец почувствовала, как устала.

— Вообще-то мне тоже не спится, — продолжала она. — Вы меня извините, Серафим Александрович, я что хотела спросить… Сигаретки есть у вас?

Серафим протянул разулыбавшейся проводнице пачку, я сунула книжку под подушку и, нырнув под тощее одеяло, отвернулась к серому пластику.

Перед самым погружением в тряский, гремучий полусон перед моими глазами прокрутился небольшой сюжетец. Седой мэтр, автор одного-единственного бестселлера, звонит своему даймону спустя много лет, после того как бросил писательство, почивая на лаврах. Голос автоответчика: «К сожалению, меня нет дома, улетел отдыхать на Сириус, вернусь лет через двадцать. Оставьте сообщение…» У писателя нет двадцати лет, но есть задумка, блестящая идея, зерно смысла, из которого можно вырастить грандиозное разветвленное повествование. Несколько дней он одиноко и бесплодно мучается над листом бумаги, зачеркивает, исправляет, снова и снова переписывает первый абзац, переполняясь темным отчаянием. И этот писатель я, и я пишу на очередном исчерканном листе, поверх каракулей и помарок, объявление в местную газету: «Перспективный автор рассмотрит предложения от даймонов фэнтези. Даймонам детектива, эротики и женской литературы просьба не беспокоиться».

Я проснулась в сказочном снежном свете и, быстро прикрыв глаза, подумала: что, если Серафим наряду с пожилым писателем просто приснился мне? Осторожно приподняв голову, и вправду никого не увидела. Но в уголке, не замеченная сразу, притаилась средневековая сумка, а вскоре появился и ее умытый хозяин с полотенцем, бритвой и зубной щеткой.

За окном сияло утро, холодное и белое, как его улыбка. От московских дождей остались только воспоминания. Ночью мы въехали в зиму, и теперь мчались средь полей туда, где горизонт сливался с бледным небом, где ждал нас суровый дымный город на семи холмах и восьми оврагах.

Мне мил первый снег — будто в этот день сходит на землю тысяча ангелов в ярких белых одеждах, залечивая рваные раны земли, превращая грязь в чистоту и протягивая каждому белый лист как шанс начать заново — с неизбежными ошибками и кляксами, но и с новой надеждой.

Серафим смотрел в окно, где провода чертили бесконечные параллельные линии, его лицо светилось отражением снега. Теперь уже казалось, что мне приснился наш разговор и ночное бдение. Я сунула руку под подушку, наткнулась на теплый сафьян переплета и облегченно вздохнула.

— Доброе утро, — сказал Серафим.

— Неужели вы так и не объясните, что происходит?

— Не вижу смысла пугать вас неведомыми опасностями, которых вы, как я убедился, можете с успехом избежать.

Нашарив в сумке косметичку и полотенце, я прошла по просыпающемуся вагону. Из зеркала на меня глянула черноглазая женщина с чуть впалыми щеками, похожая на утомленную безумной ночью француженку, загадочную и счастливую. Я взъерошила челку и подмигнула ей. Умывалась, причесывалась и красилась неторопливо и тщательно — дверь туалета то и дело сотрясалась, за ней слышались возгласы, свидетельствовавшие, что открывать небезопасно, ибо страждущие, ринувшись к заветному отверстию, растопчут меня подобно стаду бешеных слонов. Однако стоило мне выйти, как несколько мужчин в обвисших тренировочных костюмах разом замолчали, расступились и машинально подтянули животы.

— Ну вот, кажется, вы начинаете принимать свой истинный облик, — тихо произнес, увидев меня, Серафим.

— Что-что вы сказали?

— Вы прекрасно выглядите, Ирина. Запомните себя такой. Это ваше настоящее лицо, я не советую вам больше менять его на какое-либо другое. В особенности на то, которое было у вас в Москве на проспекте Мира…