Александр Житинский - Плывун

Будем знать, какие люди.

Будем знать, который век.

Будем верить, верить будем

Или слушать первый снег.

Будем в маленьком пространстве

Выбирать себе друзей.

Позабудем и о пьянстве,

И о пользе новостей.

Будем слушать, слушать, слушать,

Как сквозь слезы или смех

Мягко падает к нам в души

Свет небес, нелегкий снег.

Зачем я родился? Зачем я живу?

Зачем сочиняю седьмую главу

Мучительного романа,

И мне это вовсе не странно?

Ведь был, вероятно, какой-нибудь план?

Неужто так важно закончить роман?

Творец потерпел неудачу,

Без цели решая задачу.

Заманчиво было составить меня

Из камня и стали, из льда и огня,

Чтоб я был покоен и вечен

И стойкостью личной отмечен.

Но я получился на редкость другим,

И вот, вопреки начинаньям благим,

Сижу над страницей романа,

Вкушая всю прелесть обмана.

А там, на странице, какой-то герой,

Лишь непреднамеренно схожий со мной,

Гуляет и служит примером

Дошкольникам и пионерам.

Меня он пугает, словами звеня.

Он создан из камня, из льда и огня,

Он равно покоен и вечен

И стойкостью личной отмечен.

А я, незадачливый тихий творец,

Немного мудрец и немного глупец,

Решаю все ту же задачу,

Смотря в темноту наудачу.

Кусты за окном электрички,

Срываясь, бежали назад,

Как будто участвовал в стычке

Кустов тонконогий отряд.

Как будто с Земли стартовали

И там, в невозможной дали,

Подбитые снегом, сверкали

Рапирами в звездной пыли.

Вся жизнь, как нелепая шалость,

В двойном отражалась стекле,

С летящей поземной мешалась

И дергалась нервом в скуле.

Глазами сухими, как буквы,

Глядел я – до срока старик —

И видел английские букли,

Напудренный белый парик.

Спокойное око милорда

За плоскостью виделось мне,

А в тамбуре пьяная морда

Летала от двери к стене.

Милорд! Расскажите, как глухо

В осьмнадцатом веке жилось,

Как вам на перинах из пуха

Просторно и сладко спалось.

Поведайте мне, как писалось

Гусиным скрипучим пером…

Вся жизнь, как нелепая шалость,

Летит за вагонным окном.

От глупостей нету защиты.

Кончается год-черновик.

Качается с виду сердитый

В суконной шинели старик.

Щипцами билет мой хватает…

Куда же я еду? К кому?

Милорд за окошком гадает,

Кусты улетают во тьму.

Не может житейская повесть

До грани такой довести.

Но совесть… Ах, если бы совесть

Могла уберечь и спасти!

Добровольный изгнанник

В комаровской глуши,

Я грызу черствый пряник,

А кругом – ни души.

Собираю по крохам

Твердокаменный мед

И глотаю со вздохом

Запах летних щедрот.

Чудо чудное – пряник!

Сладость высохших губ.

Был любезен избранник,

Но изгнанник – не люб.

Диким медом отравлен,

С перекошенным ртом,

Он забыт и оставлен,

Как прочитанный том.

Когда-нибудь наши обиды

И счеты – кто друг, а кто враг,

Под пристальным оком Фемиды

Бесславно рассыплются в прах.

Исчезнут нелепые тайны,

Остатки неловких острот,

И то, чем мы в мире случайны,

Надежно и прочно умрет.

Останутся, словно в насмешку,

Тетрадки неизданных книг,

Друзья и враги вперемешку

И время, связавшее их.

Что-то мало счастливых людей

В государстве прекрасных идей.

Как-то мало счастливых минут

В той стране, где господствует труд.

Что-то мало безоблачных лиц

Среди жителей наших столиц.

Видно, только на периферии

Достигают они эйфории…

Памяти Д. Д. Шостаковича

Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!

Потому необычайно музыка слышна.

То ли пение блаженных, то ли простой вой

Наших душ несовершенных в битве роковой.

Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,

И бояться перестанем близкого конца.

Только музыка Вселенной будет нам опять

О загубленной и бренной жизни повторять.

Пейте жалостнее, флейты! Мучайтесь, смычки!

Подпоют ли нам о смерти слабые сверчки?

От тоски своей запечной, от немой любви,

От разлуки бесконечной в медленной крови.

Мы послушаем и всплачем, музыка-душа!

Ничего уже не значим, плачем не спеша.

На судьбу свою слепую издали глядим,

Утешаем боль тупую пением глухим.

Геннадию Алексееву

Господи, в твоей обители

Невозможны чудеса.

Вот сидим мы, просто зрители,

Пялим сонные глаза.

В соответствии с законами

Проходящих мимо лет

Мы живем хамелеонами,

Изменяющими цвет.

Мы зависим от случайности,

От статьи очередной,

От жены, от урожайности,

От соседей за стеной.

И на каждое событие

Есть согласие Твое.

Боже, разве это бытие?

Разве это бытиё?

Извини, но Ты, мне кажется,

Стал ленивым и слепым.

Как-то, Господи, не вяжется

С прежним обликом Твоим.

Может быть, с позиций вечности

Мелковаты наши дни?

Боже, больше человечности!

Боже, меньше болтовни!

Отпущена норма печали

И норма веселья дана.

Кто Богом считался вначале,

Зовется теперь Сатана.

Кто лириком был ради шутки,

Сатириком стал от тоски, —

Кто знает, которые сутки

До боли сжимая виски.

Кто пил, тот уже излечился,

Кто не́ пил еще, тот запьет.

А тот, кто писать отучился,

Навеки лишился забот.

Один-одинешенек в сломанном доме остался.

Распилена мебель, печален и грязен паркет,

Лоскут от обоев, как флаг на ветру, трепыхался,

И выжить старался оставленный кем-то букет.

Ах, этот букет! Семь гвоздик – по рублю за гвоздику.

С кровавыми шляпками – семь длинноногих гвоздей.

Один-одинешенек, мастер по нервному тику,

С досадою смотрит на этих незваных гостей.