Юрий Никитин - Сборник Русские идут!

Просторной помещение, перегороженное стеной из толстых стальных листьев, склепано небрежно, наспех, словно уже чувствовалась перестройка, когда всем на все станет наплевать.

Ермаков подошел к неприметной двери, снова набрал шифр. К удивлению Дмитрия он вскоре услышал шаги, такие отчетливые в этом склепе, дверь распахнулась. Порог переступил коротенький толстый капитан, в очках и с розовым как задница поросенка лицом. В руке он держал огромный бутерброд из городской булки и тонкого ломтика сыра. Челюсти мерно двигались, маленькие глазки смерили Ермакова и десантников недружелюбным взглядом.

Прочавкав, он прохрипел набитым хлебом ртом:

– Капитан Мазуренко. Слушаю вас.

Как у многих низкорослых и тупых, но тщеславных придурков, фуражка у него была широкой как сомбреро и с лихо поднято-выгнутой тульей как высокогорный трамплин в Медео. Дмитрий ощутил как презрение в нем борется с брезгливой жалостью к этому недоноску, что так и не поймет, из-за чего половина населения жрет, глядя в его сторону.

Ермаков протянул бумагу. Мазуренко взглянул искоса, тут же замотал головой:

– У нас этого нет.

Ермаков напомнил:

– Это официальная заявка из штаба.

– На складе такого нет, – упрямо заявил майор. – В штабе не знают, что у нас есть, а чего нет. Навыписывают!

Ермаков сказал значительнее:

– Бумага из Генерального Штаба. Надо найти.

Капитан с явным удовольствием покачал головой:

– Да хоть от самого Яузова! Или даже от президента Кречета.

По мнению Дмитрия уже пора бы двинуть прикладом в зубы, кто он такой, чтобы так разговаривать с элитными частями, но Ермаков сделал им знак отойти, наклонился к капитану, для этого пришлось перегнуться почти вдвое, что-то пошептал на ухо. Капитан отрицательно качал головой, разводил руками.

Тарас уловил какой-то знак от командира, подошел, по-хозяйски снимая тяжелую сумку. Ермаков принял, а Тарас тут же вернулся к Валентину и ничего не понимающему Дмитрию. Видно было как Ермаков опустил на пол, раскрыл. Капитан присел на корточки. Лицо все еще было брезгливо недовольное, но одну руку запустил вовнутрь, в другой все еще держал половинку бутерброда.

Когда он поднялся, на его лице было совсем другое выражение. Ермаков снова подал ему бумагу, капитан взглянул бегло:

– Э, как это я мог так ошибиться?.. Да у вас бумаги в самом деле от самого Яузова. Мы просто обязаны вам выдать все в первую очередь.

Ермаков кивнул:

– Благодарю.

Капитан повел широко рукой:

– И вообще, берите все, что вам вздумается. Все равно, говорят, нас скоро закрывают.

– Кто говорит? – насторожился Ермаков.

– Просто слухи носятся в воздухе, – ответил капитан туманно. – Говорят, что Кречет хочет распустить элитные войска. Побаивается. Нас все побаиваются!

Обратно пробирались, нагруженные как верблюды. Как понял Дмитрий, под землей располагались секретные лаборатории и мастерские, где именно и доводились до совершенства патроны и стрелковое оружие, но вход в них где-то на противоположном конце. Каждый знает только свой участок работы, а создатели оружия никогда не встречаются с теми, кто его забирает.

Дмитрий не знал, смеяться или плакать. На сверхсекретном объекте, где допуски и пропуски сверхвысшей сложности и надежности, по-прежнему как и в захудалом колхозе за бутылку водки можно получить любую вещь. А за полдюжины бутылок этот завхоз с погонами готов отдать весь склад...

Ермаков буркнул на обратном пути:

– И здесь под Кречета копают!.. Ишь, слушок пустили. Подготавливают настроения...

Валентин сказал осторожно:

– Но ведь Кречет в самом деле все под свой контроль?

– Потому что разболтались, – рыкнул Ермаков. – Потому что у Кречета рука твердая! А насчет самостоятельности... Он тебе любую самостоятельность даст, но чтоб ты и отвечал за свои действия! А то у нас хотят самостоятельности, но чтобы отвечал сосед, а не он, такой замечательный.

Странное совпадение: в тот же день и в тот же час, когда «Войну и Мир» читал интеллектуал Никольский, футуролог и автор научных работ с заумными названиями, этот же шедевр классика мировой литературы, исполина цивилизации, держал в руках и простой боец спецназа Дмитрий Човен. Он впервые действительно читал книгу, которую трижды проходил в школе, дважды сдавал в вузе, по которой смотрел два фильма: юсовский и советский, а также знал массу анекдотов о Наташе Ростовой и поручике Ржевском.

Сейчас его глаза бежали по строкам...

"' – Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.

– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.

– Да, да – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!

Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую, как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.

– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот это скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями... Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь...'