Юрий Никитин - Сборник Русские идут!

– Коля, открывай!.. Дай напор побольше.

Из раструба полилась вода, хлынула потоком, затем ударила с такой силой, что мент прижался спиной к косяку, чтобы не вынесло в коридор. Струя ледяной воды била как водяная пушка. Головань застонал, попробовал закрыться от твердой, как деревянный кол, струи. Руки едва двигались, тело не слушалось вовсе.

Сильная струя двигала тела, вымывала кровь, смывала брызги со стен, уходила в зарешеченное отверстие в полу. Кто-то простонал, стуча зубами, как в лихорадке:

– Довольно… Мы замерзнем!

Мент, продолжая поливать, холодно удивился:

– Так рано?.. До утра еще далеко. А ночи и правда здесь холодные.

Еще минут пять жесткая ледяная, как смерть, струя безжалостно била в тела, разбрызгивалась от стен. На полу и стенах уже ни капли крови, блестят, со всех пятерых смыло даже намеки на что-то красное.

Наконец плеск прекратился. Снова лязгнула дверь, прогремел засов. Головань поднял голову. Его трясло, как в лихорадке, мокрая одежда прилипла, отбирала остатки ­тепла.

Салажонок, самый младший, снова ревел, но уже беззвучно, безнадежно. Крупные детские слезы выкатывались из чистых глаз. Только скула разбита кованым сапогом, меньше всего получил, гаденыш, но все равно скулит, стонет, воет…

Головань хотел сказать, чтобы умолк, но самого жуткий страх сковал так, что все тело пронизывало как электрическим током.

– Бетон…ный… пол… – прошептал кто-то рядом. – Мы… все… воспаление легких… как минимум…

Головань кое-как заставил себя собраться с силами. В этой страшной комнате, когда они лежат в лужах ледяной воды, голос прозвучал неестественно громко:

– Дождемся утра. Нас выпустят, обещаю! Всегда выпускают утром. Для нас нет статьи, брат обещал…

Из дальнего угла Шмендрик сказал хрипло:

– Шука ты, Головань. Што мне ш того, што выпуштят?.. У меня вше шубы вон на полу… И колено перебито…

– Брат им иск вчинит, – пообещал Головань.

– А што мне ш твоего ишка, – ответил Шмендрик. – К тому ше… мы не то напали на них шами… не то шопротивлялишь…

А Зямик, гнида мелкая, добавил мстительно:

– Он сказал, что и братом твоим займутся.

– Он юрист, – сказал Головань, бодрясь. – У него все законы!

– Ша наш тоше вше шаконы, – сказал Шмендрик. – Вон привешут твоего брата шюда, отделают так ше… ша шопротивление… Нет, ша нападение на ми-лишию…

Не посмеют, хотел сказать Головань, но язык внезапно примерз. Посмеют, мелькнула паническая мысль. С ними уже посмели. На силу начали отвечать силой.

Утром их вышвырнули. Начальник отделения напутствовал с крыльца:

– Это были, как вы понимаете, цветочки. Чтоб запомнили. В следующий раз… а я вас всех знаю как облупленных, так легко не отделаетесь.

Головань шел, стиснув зубы, хромая на обе ноги. Избитый, униженный, он понимал, что должен бы гореть жаждой мести, но вместо этого его трясло, одежда все еще не высохла, ледяной холод вгрызся в кости, заморозил там костный мозг.

А желудок оттягивала глыба льда. Тело помнило, как его били, распростертого на бетонном полу. Били лежачего, били беззащитного, били дубинками, топтали сапо­гами.

Сволочи! Сволочи. Сволочи. Неужели в самом деле придется отказаться от таких ночных развлечений? Эти сосунки, что с ним, уже струсили. Уже вечерами будут усердно сидеть за книжками, учить уроки. Но он – настоящая круть!

Но с холодком понимал, что страшно будет даже выйти на улицу. Его бритую голову запомнили. Могут навесить и то, чего не делал. На кого-то, тихого да смирного, не навесят, а ему, крутому и непокорному, присобачат. И загремит на всю катушку.

После высадки штатовского десанта в Приморье как-то не до шпионских игр с княгиней. Я из тех уродов, которые не только женщин любят, но и Россию. Правда, странною любовью… но все же люблю. А когда ей хреново, как вот сейчас, то даже больше люблю, чем женщин.

Эти мысли вяло толклись в черепе, когда далеко за полночь вылез из машины, отказался от услуг Володи все проверить, однако он все равно поднялся со мной на лифте, дождался, пока я пытался попасть ключом в замочную скважину, время все-таки позднее, опасное.

Хрюка вылетела как пушечное ядро. Я успел заслониться дверью, а Володя мужественно принял ее на грудь, подхватил, чем она тут же воспользовалась и взобралась ему на голову.

– Домой, – велел я строго. – Володя, отпустите пе­сика…

– Песика… – пролепетал Володя. – Песик – это когда песик, а не верблюд с клыками!

Он бережно опустил этого маленького носорога на площадку. Хрюка повиляла ему хвостиком, улыбнулась и понеслась на кухню показывать свою пустую миску.

– До завтра, – сказал я слабым голосом.

Голова гудит, почти на ощупь включил комп, открыл почтовый ящик. Устал, поздно, решил письма идиотов сразу в мусорную корзину. Все равно читать не буду, даже если появится время. Хотя вот говорю «открыл почтовый ящик», уже давно так говорю, но кто-то поймет это по старинке, что в подъезде открываю ржавым ключиком железный ящик, счастливый, что подростки не бросили в щелочку окурок и не сожгли там все…

На самом же деле и почтовый ящик открываю щелчком мыши по пиктограмме на экране компа, и конверты вскрываю таким же щелчком, и в мусорную корзинку отправляю такую же, нарисованную. Но две трети все же бросаю в корзину без щелчка открывания: по одному обратному адресу или по адресанту, которого считаю придурком.

С рекламными листками понятно, это все в корзину, откуда только узнают мой электронный адрес, а вот с придурками – чуть сложнее.

Их отсеиваю по простому признаку: все, кто взял себе пышные ники, – люди… не совсем умные, если говорить дипломатически. А придурков мне хватает и в Кремле, там общаешься по необходимости, зачем же еще и дома по доброй воле?

Я, например, еще в детстве из понятного только мне чувства протеста называл себя жабой, и даже для емэйла взял frog@, а когда все вокруг звали себя и друг друга лапушками, кошечками, барсиками, птенчиками, я себя гордо называл жабой, а для женщин… гм… находил менее затасканные штампы, чем всякие там лапушки.

Сейчас же вот две трети конвертов подписаны никами: Сократ, Евпатий Коловрат, Рюрик, Тор, Бальдур, Супермен, King, God, Ланселот, Карл Великий, Барон, Заратустра, Будда, Конунг… Конечно, не все из этих придурков ­совсем уж клинические идиоты, но я не врач, пусть клинических от неклинических отсеивают те, у кого больше времени. Я просто отправляю одним щелчком мыши, не вскрывая конверты, в нарисованную корзинку. Понятно же, что если некто подписался Аристотелем, то в письме одна дурь, если Пушкиным – то двух слов связать не может, если Ньютон – то у такого дважды два равняется стеариновой свече, а если Супермен – то сам шнурки себе не завяжет.