Генри Олди - Крепость души моей

– Кто?!

Ответом на вопрос скрипнули тормоза.

Милицейский «бобик» подкатил тише мыши. Ни мигалок, ни сирен, лишь деловитое урчание и шелест шин. Ослепительно вспыхнули фары. Все ладони невольно метнулись к глазам: прикрыть. Муромец выронил бутылку. Плеща содержимым и воняя клопами, та покатилась под колеса.

– В жопу себе посвети, мусор!

– Валите на хрен!

– Мен-ты каз-лы! Мен-ты каз-лы!

Громко хлопнула дверца. Тень, плохо различимая в сиянии фар, с удовлетворением объявила:

– Насчет козлов. Сейчас кое-кто получит по рогам.

– Однозначно!

Добрыня потянулся за кирпичом. Увы, богатырю не дали даже подняться на ноги. Три угольные фигуры – силуэты, вырезанные из черной бумаги – возникли в лучах света. Электричество, тушь; кадр из комикса.

Резиновые дубинки вознеслись и упали.

– Бабы, – убежденно сказал сержант Нечипорук. – От них все зло.

И занюхал рукавом.

– Точно, – поддержал сержант Бессмертный. – Как Пиночета его мымра достанет, так хоть из отдела беги. Он ей слово поперек сказать боится. На нас отрывается…

– Еще скажите, от Евы все пошло, – хихикнул Глеб Яковлевич. Его развезло, он кренился набок, желая лечь. Рубашку он выпростал из штанов, время от времени вытирая лицо подолом. – Или от Лилит.

– Лилит? – заинтересовался стажер Гусь. – Кто такая?

Форма висела на стажере мешком. По бокам фуражки, сползавшей на лоб, торчали оттопыренные уши. В руках Гусь вертел вещественное доказательство, и никак не решался отхлебнуть. Надеясь на подсказку, он ловил взгляд сержанта Нечипорука. Сержант глядел мимо, поощряя самостоятельность.

– Не берите в голову, молодой человек.

– Нет, ну кто такая?

– Неудачный эксперимент…

– А, – просиял стажер Гусь. – Монстр Франкенштейна!

– Скорее, Всевышнего.

– Все мы эксперимент, – буркнул сержант Бессмертный. – Неудачный.

– А чего сразу все? Чего – все?! – вскинулся Муромец.

Дылда охнул и умолк, держась за ребра. Ему сунули «болеутолитель», и Муромец благодарно забулькал.

– А я говорю, это из-за пидоров…

Добрыня потрогал фингал под глазом и зашипел.

– Дурдом, – вздохнул сержант Нечипорук.

– Бутылочки? – спросили от угла. – Бутылочки забрать можно?

– Шо тебе? – рявкнул Попович.

Горбатая тень приблизилась.

– Бутылочки? – спросила старуха. – Пустые?

– Ты знаешь, что ты тряпка? – сказала бывшая.

– Чай? Кофе? – спросил я.

– Кофе, – сказала бывшая. – Нет, ты все-таки тряпка…

В одних трусах, я потащился на кухню. Бывшая шла следом. Двенадцать лет мы были в разводе. Дарью она забрала себе. Родила Пашку и Сашку – своему новому. Новый был из бизнесюков. Ничего парень, вменяемый. Дарью любил, как родную. Мне сочувствовал; иногда завидовал. Новый завидовал всем, чей рабочий день был меньше двадцати четырех часов.

– Я сама, – сказала бывшая. – Отвали.

Пока она возилась с кофеваркой, я сбегал в ванную. Плеснул водой в лицо, наскоро почистил зубы. Одеваться не стал. Видела она меня и в трусах, и без. Все эти двенадцать лет бывшая посещала меня три-четыре раза в год. И с порога: «Знаешь, что ты тряпка?» Я привык к ее монологам; скучал, если визит задерживался. Иногда мы оказывались в постели. Сеанс воспоминаний, грезы былого, и – едва отдышимся – опять про тряпку.

Если в мире существовало постоянство, так вот оно.

Бывшую я нашел на балконе. Облокотившись о перила, она пила кофе. Мне, разумеется, не сделала. При полном параде, оценил я. Хоть на подиум. А глаза красные.

– Как Дашка? – спросил я.

– Херово, – сказала бывшая. – А ты чего ждал?

Раньше она не позволяла себе мата.

– Ты в курсе, что межгород не работает?

– В курсе, – кивнул я. – Вчера Инне Павловне звонил, в Красноград.

– А я – Лёльке. И Спринским, в Чикаго.

Телефон отказывал в междугородной связи. И домашний, и мобильник. Ни туда, ни оттуда. В черте города связь была, но плохая. Две-три минуты разговора, и отключение. Вместо гудков – Стравинский, реже – Сарасате. Иногда мне казалось, что нас пинками гонят на улицу, в гости, куда угодно – разговаривать лицом к лицу.

Интернет не пахал вообще.

– Сарасате, – бывшая подслушала мои мысли. Это она умела. – Мой весь извелся. Ему Сарасате – шило в задницу. И только не надо про шансон! Эти твои шуточки…

– Не буду, – согласился я.

Я никогда не шутил про шансон в отношении ее нового. Он, по-моему, и не слушал шансон. Он слушал Розенбаума и «Led Zeppelin».

– Я видела тебя с Алёной, – бывшая криво улыбнулась.

– Где?

– В «Диканьке». Жареная мойва с пивом «Hoegaarden»… У тебя всегда был дурной вкус. Ваш официант еще дал кому-то по морде.

Струйка пота скатилась по моей спине. Меж лопатками, вдоль ложбинки; до самого копчика. Встав рядом с бывшей, я уставился на мусорные баки. По краю одного лазил черный кот.

– Погоди… Как это: видела?

– Видела, и все.

– Тебя в «Диканьке» не было. Я бы заметил. Ты подсматривала с улицы?

– Дурак. Безмозглый кретин. Как ты себе это представляешь?

– Нет, ты погоди…

– Вас показывали по телевизору. Кстати, под Сарасате. Так и написали внизу: «Цыганские напевы», опус двадцатый. Я ждала, когда ты затянешь: «Ой, да-ну, да-ну, данай…»

Если в голосе бывшей и звучала издевка, то дохлая. Ревности не было. Она никогда не принимала Алёну всерьез. Если ты до сих пор не затащил ее в ЗАГС, говорила она…

Я вытер ладонью мокрый лоб.

– Что за бред! По телевизору…

– Ты его редко смотришь. Я вчера весь вечер у экрана просидела. За полночь. Там пейзажи без людей. И музыка. Но если долго переключать каналы…

– Покажут меня с Алёной?!

– Не только. Я видела стариков в парке. Взлом винно-водочного магазина. Аварию на окружной. Драку у Покровского монастыря. Еще одну драку, на Павловке. Ты не знаешь, зачем нам это показывают?

Я мотнул головой: нет, мол.

– Сделай что-нибудь, – попросила бывшая.

– Что?

– Что-нибудь.

Кот перебрался с бака на гараж. Развалился на солнышке пузом кверху. Одним глазом он косил на жирных, наглых голубей. Тень от листьев акации кружевом лежала на коте. Выше метались ласточки. К дождю, наверное. Хорошо бы дождь, жарит как в аду…

– Проси нового. Он деловой, не тряпка.

– Он деловой. Он не берется за безнадежные дела.

– А я берусь?

– А у тебя любое дело – безнадежное.