Никита Аверин - Мессия

Гай Метьюс умер.

Чуда не произошло.

На рассвете весь мыс Канаверал и прилегающую к нему территорию обуял бушующий человеческий хаос. Устав наблюдать за распятым на фоне шаттла окровавленным «мессией» и окончательно сообразив, что обещанного чуда не будет, разозленная и разочарованная толпа с остервенением принялась крушить все вокруг.

— Так, приготовились, — мгновенно оживился, почуяв народное настроение, скучавший со съемочной группой Ден Даррел. Схватив рацию, он остервенело вдавил кнопку комлинка, чтобы связаться со второй группой, дежурившей на противоположной стороне стартовой площадки. — Боб, Макс! Не зевать — по моей команде начинайте съемку со всех камер. Зак, ко мне! Начнешь снимать вот отсюда, начинается восход — это лучшая ракурсная точка.

Что-то недовольно пробормотав про «залепуху» и «перелеп», оператор закинул на плечо громоздкую камеру и прильнул к глазку видоискателя.

— Так, отлично! — встав у него за спиной, продолжал разоряться Ден, включая контрольный мониторчик, который болтался у него на пузе на шейном ремне. — Боб, ты тут! Приготовиться!

— Но сценарий… — неуверенно откликнулись в рации.

— Плевать на сценарий! — брызжа слюной, заорал багровеющий режиссер, ломая в пальцах сигарету. — Это документалистика, спонтанность, экспрессия! Я на монтаже потом все смонтирую! Так, Фил! Фи-ил?! Где он?

— Да здесь я, — прогундосил из-за спины бородатый звукооператор, настраивая подключенный к переносному пульту микрофонный «журавль» в меховом кожухе ветрозащиты. — У меня все готово!

— Отлично! — продолжал захлебываться Ден — предвкушение надвигающихся грандиозных событий заставляло его чуть ли не пританцовывать от нетерпения. — По моей команде, и-и-и… Начали!

Тут и там с новой силой вспыхивали все новые потасовки, мгновенно перерастающие в очаги массового побоища. Над головами с шипением пронеслось несколько файеров. Мятущаяся, ревущая, тревожно рокочущая масса из нескончаемых человеческих тел, в одном едином порыве волнами перекатывалась из стороны в сторону, словно кипела в бурлящем котле. Держащиеся на безопасном расстоянии военные и полицейские до хрипоты что-то истошно кричали в мегафоны, усиленные динамиками, требовали, угрожали, пытались урезонивать и увещевать с грохочущих неуклюжих «чинуков», парящих над стартовой площадкой, и под завязку набитыми ждущим команды десантом — но все усилия были напрасны, все звуки тонули в неистовом реве толпы. Первыми не выдержали военные. С вертолетов полетели шашки с разноцветным дымом и слезоточивым газом, нацеленные в самую гущу людей. Но даже военные понимали, что этим тут вряд ли поможешь — обычный разгон уличного митинга или дебоширящих футбольных фанатов был ничем по сравнению с великим народным столпотворением, которое собралось здесь, чтобы своими глазами увидеть Чудо.

— Что вы делаете! Прекратите! — вскинув руки, отчаянно надрывался Алекс, тщетно пытаясь утихомирить беснующуюся толпу. — Ведите себя как цивилизованные люди! Мы же не звери!

В следующую секунду он завизжал от боли и, скорчившись, схватился за брызнувшее фонтаном крови простреленное навылет плечо.

— Нет! Что вы делаете! Не надо!!!

— Великолепно! Фантастически! — подскочивший к нему режиссер затряс и без того ведущего съемку оператора за плечи, мешая сладить с фокусировкой. — Давай крупный план! С кровью! Отлично, та-ак… А теперь через панораму на Мессию, больше символики!

Упреждающий выстрел одного из снайперов на вертолете, надеявшегося нейтрализовать подстрекателя, возымел совершенно обратный эффект, прорвав последнюю грань, сковывающую человеческое безумие.

— Ради всего святого… — захныкал Алекс, баюкающий рану, из которой толчками хлестала кровь, мгновенно испачкав рубашку. — Ради всего святого… Помогите мне!

Его не слушали, а точнее, вообще не слышали. Рядом что-то орал захлебывающийся командами Даррел, мелькали руки, ноги, лица с искаженными звериным оскалом гримасами. Сейчас перед ним в едином порыве колыхалось безумствующее человеческое море. Кого-то с грубой бранью ударили, сбив с ног оператора, который чуть не выронил кинокамеру. Алекса сзади, грузно навалившись, кто-то толкнул, и он с криком сверзился с трибуны, которую тут же стали разламывать с новой силой прямо под ноги бесновавшимся людям. Треск, агония, грохот…

— И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа; там распяли Его и с Ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди Иисуса, — проговорил генерал Харрис, разглядывая с борта командного вертолета грандиозное побоище поистине Библейского масштаба. — Да уж, наделали дел. Такое не каждый день увидишь. Нет, ребята. Газ и пукалки не помогут, а только еще больше разозлят их. Начинайте высаживать ударные группы. Если потребуется, огонь на поражение…

— Но, сэр… — нарушая субординацию, подал голос капрал.

— Ты мне не сэркай! — рявкнул Харрис, мотнув головой в сторону съежившегося рядом солдата и одаривая таким взглядом, от которого у того кровь, перестав течь по венам, мгновенно превратилась в лед. — Щенок! Пока твой отец лапал твою будущую мамашу на дискотеках, среди обширявшейся всякой дрянью шпаны, я провел четыре операции по освобождению заложников в сирийском Секторе Газа, побывал в двух горячих точках и две недели провел в филиппинском плену с воспаленной гангреной, из-за которой мне чуть не оттяпали руку, мать ее! И при этом был младше тебя на два года, Биггз! Усекаешь это, член в каске, которому по ошибке дали оружие?

Харрис уже не говорил — орал.

— И если у тебя глаза торчат не из задницы, то ты отлично, мать твою, видишь, что прямо под нами закипает очаг начинающейся гражданской войны, и, черт возьми, если для этого потребуется окропить свои руки кровью, я на это готов! Слышите меня все — пушечное мясо, зачатое по ошибке! Это уже не люди! Это толпа, стадо — единый взбесившийся организм. Гидра, которой нужно отрубить голову, и сделать это так, чтобы на ее месте не появилась вторая. Бешеных собак пристреливают! Слышите меня все, мать вашу?! Кончатся патроны, добивать чем попало, рвать глотки зубами! Сейчас это война! Я давал присягу, вы давали присягу! Сейчас они беснуются здесь, а через пару часов хлынут на улицы города, в котором среди прочих гражданских находятся и наши семьи. Жены, дети, родители! — он рванул из кобуры именной пистолет. — Любое прямое невыполнение приказа будет лично мной расценено как измена и дезертирство! Вам ясно?!