Геннадий Гор - Глиняный папуас

Почти до утра я стучал на пишущей машинке, ища все новые и новые улики против здравого смысла.

Но, как выяснилось на другой же день, „здравый смысл“ с не меньшей энергией искал улики против меня.

Я уснул в четыре часа утра. Мать разбудила меня, громко постучав в дверь.

— Так ты проспишь, — сказала она, — все на свете…

Я больше всего на свете не люблю спешки и суеты.

— Успею, — сказал я и стал одеваться. Я действительно опаздывал. Но не хотел показать это матери. Побрился. Не спеша съел завтрак. Но, выйдя из дому, я побежал к трамвайной остановке, как мальчишка. В Университете меня уже ждали студенты, похудевшие от зубрежки и страха. Я долго экзаменовал их, потом отпустил, сделав вид, что вполне удовлетворен их ответами. Они думали, как думал учебник, говорили на языке учебника и верили, считали, что идеалом человеческого мышления является содержание учебника — сухое, точное и безразличное ко всему на свете, кроме предмета, о котором шла речь. Я не стал их разубеждать. Это выглядело бы непедагогично. „Опять здравый смысл“, — подумал я.

Придя в Институт истории материальной культуры, я спустился в подвал, где хранились предметы, привезенные мною из экспедиции. Кремневые наконечники стрел, каменные рубила, кости животных, тщательно пронумерованные. Пронумерованное, завернутое в бумагу время. Время, попавшее в учебник и уже вызубренное студентами, отвечавшими сегодня мне на экзамене. Мне вспомнились тихие, неуверенные голоса студентов, слепые фразы, лица, глядевшие на меня и желавшие только одного — скорее получить отметку. Разве для того по колено в грязи я и мои помощники рылись в земле? Когда-нибудь и о той необыкновенной находке преступно скучными и равнодушными словами учебника будут отвечать экзаменующиеся студенты.

Были слышны чьи-то шаги. Кто-то спускался по лестнице.

— Сергей! Ты здесь?

Я узнал голос секретаря партийной организации Снежинцева.

— Здесь.

Лицо Снежинцева было смущенным.

— Ну, что нового?

— Ничего. Делаю доклад в Географическом обществе о космическом путешественнике.

— А когда?

— Скоро.

— Вот что я хочу тебе сказать… Апугин принес разгромную статью. Мы ее не хотим печатать. Он собирается жаловаться. Какой-то французский философ с русской фамилией, по-видимому из эмигрантов, выступил с новой реакционной концепцией философии истории.

— Но при чем здесь я и мой доклад?

Снежинцев улыбнулся.

— Я тоже считаю, что ты ни при чем. Но Апугин придерживается другого мнения. Он тебя считает ответственным за эту реакционную концепцию. Дело в том, что этот философ опирается на твою находку.

— Ты не помнишь его фамилию?

— Кажется, вспомнил: не то Арапов, не то Агапов. Кажется, Агапов. Нет, Арапов!»

Бородин ходил по институту, пряча в густых пушистых усах улыбку.

Дело подвигалось. И не так уж далек был тот день, когда новый аппарат, создание его рук и его ума, должен был заявить о себе и показать всем, что и невозможное стало возможным.

В лаборатории, действительно самой лучшей в городе, ежедневно толпились посетители и гости — журналисты, писатели, научные сотрудники других институтов и учреждений. Бородин был не только талантливым физиологом, но и крупным математиком, незаурядным техником и блестящим организатором.

Гостей приводили в восторг приборы, созданные им, действительно свидетельствующие о большой технической изобретательности заведующего кибернетической лабораторией, но еще больше изумляло их остроумие, глубина и свежесть научных идей Бородина, его энтузиазм, чуточку приперченный скепсисом и иронией по отношению к самому себе, и к своим идеям, и к самой науке.

Сочетание энтузиазма с иронией и скепсисом было неожиданно и непривычно. Борода как бы верил себе и не верил, а это еще больше заставляло верить в него и его идеи и замыслы.

— Не беспокойтесь, — говорил он посетителям, показывая свою лабораторию — Мы еще не создали искусственного Спинозу, а тем более Гегеля. Да и не собираемся их создавать. Зачем? Нужен аппарат, способный к решению все же не таких уж простых задач, логический виртуоз, механический математик, удивляющий профанов своей сообразительностью.

Он шутил. А в его умных, иронически-насмешливых глазах поблескивала мысль, готовая увидеть нечто новое в далях науки и бытия.

Он был почти постоянно в хорошем настроении. И все его помощники и помощницы, люди по большей части молодые и здоровые, тоже поражали всех своей веселостью и кажущейся беззаботностью. Впрочем, уместно ли говорить о беззаботности, имея в виду лабораторию, где создавался сложнейший аппарат, логический механизм, автомат для утилитарного мышления?..

Сегодня в лаборатории было особенно шумно от посетителей и гостей. Но вот все ушли, остался один Виктор Марсианин. Детский писатель уже исписал быстрыми значками (он знал стенографию) толстый блокнот, но все еще продолжал задавать вопросы. Ученый, с его красивой, пушистой, тщательно вымытой сначала в воде, а потом в одеколоне бородой, казался Марсианину библейским богом, беззаботным, остроумным и грозным богом, способным из ничего создать все.

— Скажите, пожалуйста, — спросил Марсианин, — а чем будут заниматься люди, когда весь физический и утилитарно-умственный труд возьмут на себя кибернетические машины и роботы?

Бородин улыбнулся.

— Будут коллекционировать почтовые марки или стоять в очереди у киоска за «Миром приключений», ожидая очередной ваш научно-фантастический рассказ.

— Вы шутите, а я спрашиваю вас всерьез.

Бородин рассердился — или сделал вид, что рассердился.

— Какого черта вы задаете мне праздные вопросы? Что я вам, гадалка, чтобы на них отвечать? Мое дело — создать аппарат. А если он заменит вас и у вас окажется больше свободного времени, чем вам хочется, это не моя забота. Кстати, у вас и так много свободного времени. Вам не пора идти?

— Меня заменить не легко, — сказал Виктор Марсианин обиженным тоном.

— Я думаю.

Бородин с нетерпением ждал, когда наконец детский писатель уйдет. Скоро должен прийти фельетонист Глеб Морской. Морской, желчный и умный, не переносил Марсианина. В прошлый раз фельетонист из-за него ушел из лаборатории.

Между Бородиным и Морским установилось что-то вроде дружбы. Глеб Морской влюблялся во всех умных и талантливых людей, которых ему приходилось защищать в своих фельетонах от рутинеров, бюрократов, склочников, завистников и чиновников-карьеристов. Вот уже полгода как разгорелся его страстный профессионально-журналистский интерес к Архиерейской Бороде. Морского еще больше других изумлял ум ученого, его обширные, энциклопедические знания, его руки, руки бога-экспериментатора, легкие и мудрые, казалось вобравшие в себя весь опыт человечества.