Олег Корабельников - Башня птиц. Авторский сборник

Наутро реставратор с трудом выпил бутылку водки и стал ждать, крепко упираясь в пол четырьмя негнущимися ногами. Друг приехал рано. Он привез с собой двух сыновей, втайне презиравших страсть отца; втроем они вытащили стол во двор, со всеми предосторожностями погрузили стол в машину и торжественно перевезли на свою квартиру. Они водрузили стол в освобожденный угол, и новый хозяин долго не мог отойти от него, поглаживая его, лаская, не веря своему счастью.

Стол еще ни разу не испытывал человеческого прикосновения. Оно показалось ему приятным. Он еще раз убедился, как хорошо быть красивой вещью и насколько лучше быть произведением искусства, нежели творением природы. Он смотрел на чужую квартиру, на все эти вещи, похожие на его собственные, смотрел на друга, постаревшего в вечном наслаждении прекрасным, и думал о том, что же тот скажет, когда через два дня увидит вместо стола голого и грязного человека, во всем своем бесстыдстве стоящего на четвереньках в углу комнаты.

К счастью, в то утро друг был в квартире один. Нет нужды описывать его сердечный припадок, запах корвалола, астматическое дыхание. Когда ему удалось втолковать о возможности метаморфозы, то он воскликнул:

— Ты самый счастливый из людей! О, как я завидую тебе! Быть столом это самое прекрасное на свете! Быть столом и не думать о грудной жабе, о близкой смерти, долгах, неблагодарных детях, старой жене, о всех проблемах человеческой жизни. Друг, научи меня стать столом!

Реставратор усмехнулся. Он не любил людей. Не любил и старого приятеля. Он не хотел мучиться один от своей нелюбви. План его исполнялся. Они разыскали одежду, реставратор оделся, и они вышли на улицу.

Была суббота, улицы заполнены людьми и машинами. На них смотрели открытые двери магазинов, яркие витрины, зазывающие людей, дразнящие их никелем и шелком, полированным деревом и красивыми этикетками. По пути к дому им пришлось преодолеть сплошной человеческий поток, льющийся в двери универмага. Люди втекали туда бурлящей волной, озабоченные, спешащие купить новые вещи, столь необходимые им в этот день. Обратно шел другой поток. Люди несли кастрюли, тугие свертки с одеждой, эстампы, торшеры. Они бережно прижимали к себе эти вещи, предвкушая, как изменится их жизнь от этой покупки.

Приятели улыбнулись. Они презирали людей. Они полагали, что нужно покупать только вечные вещи, лишь то, что уже выдержало испытание временем.

Дома он заставил друга раздеться. Тот, смущаясь, выполнил приказание и, дрожа от холода, встал на четвереньки посреди комнаты. Рыхлое его тело, хрипящее дыхание, слабые руки, обвисший живот вызвали улыбку жалости и презрения. Реставратор налил ему водки, тот выпил, потея и стуча зубами о рюмку. Пришлось выпить еще. Друг то и дело падал животом на пол и засыпал. С уголка рта стекала мутная слюна. Он был просто вдребезги пьян. Метаморфоза не наступала.

Реставратор посмотрел на него, еще раз подумал о несовершенности человека и о своей собственной исключительности и привычно ушел в другое бытие: превратился в стол.

Когда друг протрезвел, то увидел, что в комнате никого нет, а стоит только стол и скалится двуглавыми орлами. Это разозлило его. Он оделся, вымылся на кухне, посидел в кресле, думая о разном.

Вскоре позванивающий хрусталь люстр, плавные повороты фарфоровых пастушек, золоченый багет, шелк обивок, гобелены, тисненая кожа книг сказали ему вслух то, о чем он мечтал эти годы.

Он решил убить стол и присвоить все его вещи.

В чулане с инструментами он нашел плотницкий топор, долго примеривался, замахивался — и со всей силы ударил по полированной поверхности. Красное дерево дало трещину.

Стол видел все это, но у него не было возможности да и желания предотвратить удар. Он ощутил, как тело его разваливается на куски, теряет целостность, как оно раздробляется, рассыпается, расчленяется. Боли не было.

Человек уронил топор и убежал в дальнюю комнату. Ему вдруг представилось, как обломки дерева и осколки превращаются в изрубленного человека, — и ему стало жутко.

Но, успокоившись, он рассудил, что все не так уж и страшно. Давид, тезка знаменитого мастера, звякнул мечом, напольные часы проиграли гавот. Он осторожно заглянул в комнату. Стол лежал разрубленный, изуродованный, ручки от ящиков в виде перевитых полотенец отлетели в сторону. Человек ходил по комнате и ласкал вещи, приручал их к себе.

Рассортировав вещи, он взял с собой то, что мог унести сейчас, за остальными решил приехать завтра. Он совсем не думал о возможном возмездии, трупа не было, а изуродованный стол мог только запутать следствие. В последний раз оглянувшись на комнату, он увидел то, что так не хотел видеть.

Бронза размягчалась на глазах, она приобретала цвет плоти, красное дерево растекалось темной кровью, осколки стола превращались в мертвое тело человека.

Первым желанием было убежать из дома, но потом он рассудил, что оставил слишком много улик, и вернулся с порога, дрожащий, бледный, страдающий одышкой и болью в сердце. Но прикоснуться к останкам так и не смог.

Тогда, в смятении, он выпил прямо из горлышка оставшуюся водку, разделся, встал на четвереньки и попробовал еще раз превратиться в вещь, уйти от ответственности, уйти от людей и человеческих законов.

Чугунный Давид шагнул с постамента, мягко прикоснулся к его склоненной шее игрушечным мечом. Медуза приоткрыла веки, и человек ощутил, как деревенеет его тело, стекленеют глаза и голова наливается свинцом.

Сквозь узкую прорезь он увидел себя отраженным в застекленном шкафу.

На полу стояли часы в пузатом футляре, и тяжелый свинцовый маятник равномерно отбивал секунды.

Возможно, последние.

Много лет спустя, постаревший, с лысиной, дерзко забравшейся на недоступную ранее высоту, лежа на продавленном диване, он вспомнит день, когда растаял лед.

Дивану будет столько же лет, сколько ему, он так же полысеет и померкнет, и так же будет стоически вздыхать, когда на него опустится тяжелый груз. Комната, преждевременно постаревшая, с кружевом паутины и припорошенная пылью по углам, будет так же покорно поддерживать стеллажи из неструганых досок с двумя десятками книг, так же терпеливо нести в своем чреве его самого, и грязный фланелевый халат, и штангу, огромную, как паровозные колеса, и чугунные гири, великолепные и грозные, как ядра царь–пушки. Он сам сколачивал стеллажи, сам шил халат, сам вытачивал штангу и тот велосипед с погнутой рамой собирал сам, и брезентовый катамаран с дюралевым скелетом, что покоится на балконе, — делал сам. Но самая большая заслуга его была в том, что именно он сам сделал себя. Сначала вылепил из мяса и костей, потом создал изо льда и долго существовал в двух ипостасях, пока лед не растаял и он не остался один.