Олег Корабельников - Башня птиц. Авторский сборник

Он взял рюкзак, сшитый им из полотнища брезента, приготовил кайло и лом, сел на велосипед и, несмотря на мороз, покатил за город. Было холодно, он ехал, окутанный облаком перегретого пара, приводя в замешательство редких шоферов, и мороз ему был нипочем. Взобравшись на скалу и примериваясь к первому удару, он ощутил враждебность гранита и понял, что тот будет сопротивляться до конца. Это обрадовало его. Легких побед он не любил. Выбрав глыбу, он долго и гулко долбил ее ломом, лупил с размаху кайлом, но сталь отскакивала от камня, каменное крошево летело в глаза, иссекло в кровь лицо, а гранит не поддавался. Грохот и звон неслись по лесу. Похоже было, что работает многотонный экскаватор, но это был лишь один человек. Он проработал весь день, в конце концов кайло затупилось, а лом сломался, как спичка.

И тогда он отступил. Это было неслыханно, но он сдался, решив подождать до лета, а уж тогда динамитом сокрушить твердыню. Обратно он ехал на велосипеде, завязая в снегу, и в темноте пар, валивший от него, как от чайника, был не виден.

Ему пришлось пересекать речку, промерзшую до дна, и когда переднее колесо споткнулось о глыбу льда, он успел услышать чистый звон и, плавно перелетев через руль, воспарил над рекой и опустился на вершине ледяной горки.

Через много лет, прислушиваясь к вздохам диванных пружин, он вспомнит и этот день. День, когда он приволок домой кусок льда и торжественно установил его на балконе. Он решил создать памятник себе изо льда. Подобного не знало искусство. Рассматривая глыбу, он уже видел в ней свои черты и отождествлял свою душу с чистотой и холодом льда. Разумеется, лед не вечен, и этот памятник должен быть скорее эскизом. А уж потом…

И он принялся за работу. Невзирая на холод, он просиживал на балконе и, следуя совету Родена, отсекал все лишнее. Лишнего было много, и поэтому приходи — лось работать по многу часов. Лед был прозрачен, это создавало дополнительные трудности, но зато на солнце скульптура играла спектральными бликами, высвечивалась изнутри, фокусировала лучи в узкие жгучие пучки, прожигающие дырки в одежде. Все это было эффектно и символично, но все же голова была слишком прозрачной, и постороннему критику могла показаться просто пустой. Тогда он тщательно отобрал свои самые лучшие мысли, промыл их в проточной воде, отполировал и вложил в голову. Подо льдом они походили на вмороженных рыбок, только без чешуи. Теперь каждый желающий мог прочитать его мысли без помощи телепатии.

Отдыхая от трудов за штангой, он черпал вдохновение в своем отражении в зеркале, каждый раз находя в нем что–то новое и прекрасное. «Нет безобразья в природе», — повторял он некрасовские строки, подразумевая под природой себя.

На шестой день творения к нему стали приходить люди с фрески. Они являлись из–за высокой мраморной стены, продираясь через колючую проволоку, влекомые любопытством и злонамерением, скапливались у края бассейна, кричали что–то, но голосов их не было слышно; пытались бросать камни, но те наталкивались на плоскость стены и отлетали обратно.

Докучливые пришельцы были одеты в лохмотья, и нельзя было понять, какой они нации и из какого времени пришли. Вечно голодные, они дрались из–за кусков, топили друг друга в бассейне, кидались осколками мрамора, причиняя раны и увечья.

Сначала он не обращал на них внимания, но когда их вечное копошение стало невыносимым, он дорисовал стену под самый потолок и по колючей проволоке пропустил электричество. Это ненадолго прекратило появление пришельцев, но потом они разломали стену и стали приходить из проломов, за которыми виднелись густо населенные города и неведомые земли.

Знающий все обо всем, он нисколько не интересовался ни этими городами, ни этими землями, ему было безразлично, кто эти люди и что им надо, и отчего они враждуют, и для чего они живут.

Он знал главное: для чего живет он, и это главное было столь величественным по сравнению со всем остальным, что весь окружающий мир представлялся ему одинаково пустым и нереальным.

Бюст становился все более совершенным, все более похожим на него самого, и подчас он чувствовал, как что–то уходит из него и воплощается в лед. Иногда он не мог понять, кто же из них настоящий, и тогда приходилось залезать в теплую ванну, чтобы убедиться в своей неуязвимости.

Он украсил бюст венком, сработанным из пластинок льда, отполировал теплой водой лицо и долго стоял, глядя на него.

Через много лет он вспомнит и этот день, и следующий за ним. Тот день, когда бюст заговорил. Услышав речь бюста, он не удивился, хотя и не ожидал от него такой наглости. Привыкший считать себя единственным настоящим человеком, он легко поверил в небывалое, ибо полагал, что все, созданное им, одухотворяется его духом, живет его жизнью и является его непосредственным продолжением.

Он сел, зачерпнул горсть снега, крякнул и сказал: «Я самый умный». «Ну и что?» — спросил бюст. «Я тебя кулаком трахну», — сказал он на это. «Не–а», — сказал бюст, высокомерно вытягивая губы. «Это почему же? Видал кулак? Его все боятся». — «Кроме меня», — сказал вызывающе бюст. «Ты ведь ничего умного сказать не можешь», — высказал он свое любимое обвинение. «Как и ты», — ответил бюст.

Услышав это, он замолчал, стараясь придумать такой аргумент, чтобы после него уже не придумывать никаких аргументов. И сказал так: «Растоплю. Автогеном». На что бюст строптиво ответил: «Отращу руки, стукну. Видал я таких философов». — «Скотина! Да как ты смеешь!» — «А вот так, — сказал бюст, — я говорю твоими же словами. Нравится? Это не ты, а я самый умный, самый сильный, самый талантливый. А ты — комок мяса, живший только для того, чтобы создать меня. Теперь можешь убираться. Мне и без тебя хорошо». Бюст поднатужился и высунул язык, красивый, как леденец.

Он хотел тотчас же разбить лед, раскидать его куски по балкону, превратить их в воду, вернуть льду первоначальную бесформенность и бессловесность, но пожалел свой труд. В конце концов, какой–никакой, а памятник. Поэтому он плюнул на лысину бюста, подождал, когда плевок замерзнет, и, с удовлетворением захлопнув балкон, принялся за штангу.

Звенела сталь, стонал дощатый помост, пришельцы на стене деловито лупили друг друга, бюст на балконе терпеливо собирал падавший снег, растапливал его и наращивал руки, а он не думал ни о чем, потому что мышцы в эти священные часы заменяли ему мысли. Величие его оставалось непоколебимым.

Вечером он ушел на свой склад и, прислушиваясь к голосу оттепели, даже беспокоился, что бюст может растаять, но быстро нашел забвение в длинном доказательстве своей исключительности. Это, как всегда, отвлекло его от неприятного и унесло в обжитые межзвездные дали, где, напыживая щеки, он занимался своим любимым делом — задувал звезды.