Роман Злотников - Мерило истины

Сейчас Ефим еще раз убедился в том, что место он выбрал верно — умозаключение это базировалось теперь на следующем: стелющийся понизу ветер непринужденно, но весьма картинно распахивал его плащ, открывая на обозрение молодому человеку кобуру пистолета, укрепленную под мышкой Ефима.

— Старший лейтенант Бородин? — осведомился Ефим.

— Ага, — несколько растерянно кивнул молодой человек. — Это я.

Ефим недоверчиво прищурился.

— Точно ты? — спросил он. — Чего-то ты это… не похож на офицера.

Его визави бледно улыбнулся, пожимая плечами.

— Могу это… паспорт показать, — предложил он.

— На полставки в правительстве сисадмином сидишь, так?

— Так… точно. То есть — да.

— Знаешь, кто я?

— Знаю, да. Вы ж по телефону представились, когда со мной о встрече договаривались. Вы сын Михаила Сигизмундовича…

Ефим прицелился в него указательным пальцем, и старлей Бородуля послушно заткнулся.

— Обойдемся без фамилий, — веско проговорил Ефим. — Так вот, мне позарез нужен срочник один, рядовой, который у вас в части служит, и ты поможешь мне его заполучить. По-тихому, понимаешь? Потолковать с ним надо…

— Да я… — замялся Бородуля, — некоторым образом… сейчас на больничном. Я на службе-то давно уж не появлялся и не знаю, когда появлюсь. А… что за солдат вас интересует?

— Василий Морисович Иванов, — старательно выговорил Ефим.

Бородуля вздрогнул. В круглых глазах его отразилось отчетливое: «Я так и знал!»

Переговоры продолжались недолго. Вернувшись к своему автомобилю, Ефим облокотился о капот, достал из нагрудного кармана чудовищных размеров сигару, с третьей попытки откусил кончик, потом принялся неумело прикуривать… В тот момент, когда ему это наконец удалось, Бородуля на своем «японце» преклонных годов успел уже скрыться.

— Ну что? — выглянул в окошко Зяма.

— Все путем, — не оглядываясь на него, сказал Ефим. — Клиент понервничал-понервничал, но информацию выдал.

— А чего нам информация? — криво усмехнулся Зяма. — Нам солдатик нужен. Да какого хрена канителиться-то вообще? Подъехать к КПП, да и вызвать его. Как высунется: за химок и в багажник. Всего делов.

Ефим медленно повернулся к нему.

— Операцию разрабатываю я, — проговорил он. — И руковожу ею тоже я. Все ясно?

— Операцию… — хмыкнув, негромко повторил Зяма, но спорить дальше не стал.

— Короче так, парни, — держа сигару на отлете, Ефим щелчком пальца стряхнул с ее кончика пепел. — Этот старлей сейчас на службу забил, в часть носа не кажет. И вообще, насколько я понял, с военной карьерой завязать решил. Но дал мне телефончик одного четкого типчика, который все может устроить в лучшем виде.

Ефим вытащил из кармана мобильник и прочитал на дисплее только что забитое в память телефона имя:

— Гусев Александр.

Старший лейтенант Бородин припарковал автомобиль у низкого, похожего на барак двухэтажного дома, где квартировался. Взбежал по деревянной лестнице, будто за ним кто-то гнался, открыл ключами дверь в свою однокомнатную клетушку, шмыгнул внутрь и поспешно заперся.

И тут только перевел дыхание.

«Вовремя я заболел, — сказал он самому себе, освобождаясь в тесной прихожей от верхней одежды. — Ишь ты, какие страсти кипят! Надо будет подольше поболеть, пока все не утихнет. А потом отпуск взять. А потом… еще чего-нибудь придумаю. А там, глядишь, и срок контракта выйдет…»

Бородину очень не хотелось возвращаться в расположение части.

Он прошел на кухню, увидел в раковине кусок мяса, который оставил размораживаться с утра, вспомнил, что собирался варить щи. Поставив кастрюлю с мясом на огонь, Бородуля уселся перед мусорным ведром чистить картошку. Мерный мокрый шелест ползущей в ведро ленты картофельный шелухи подействовал на старлея успокаивающе. Никогда не имевшему жены Бородину нравилось готовить. Этот неторопливый процесс, в результате которого разномастные и поодиночке непривлекательные продукты превращаются в цельное произведение, неизменно умиротворял его.

«Чего-то ты не похож на офицера…» — вспомнил он презрительное замечание этого сопляка, отпрыска всесильного Михаила Сигизмундовича.

Бородуля и раньше сколько раз замечал: при каждом знакомстве люди, узнавая, что он служит в вооруженных силах, удивлялись и переспрашивали (если он был не в форме, конечно). Да и сам он никак не ощущал свою принадлежность к громадной и мощной армейской структуре, не идентифицировал себя с ней. Более того, Бородуля род своих занятий терпеть не мог. Получая распоряжение или приказ, сразу непроизвольно прикидывал, как выполнить требуемое поскорее и без лишних усилий, а может быть, и вообще не выполнять. Если предоставлялась возможность поиметь какую-либо выгоду, он с радостью за эту возможность хватался, полагая, что это вполне справедливая компенсация за неизмеримую скуку казарменной жизни. Внутренне он отдавал себе отчет в том, что не является военнослужащим, защитником Отечества, воином, офицером на самом деле. А попросту притворяется, подчиняясь обстоятельствам, играет по обозначенным правилам. В самом начале службы он даже комплексовал по этому поводу. Но очень быстро сообразил, что не один такой. Почти все из его окружения, за редким исключением, точно так же притворяются и играют, не вкладывая в то, что делают, силы души. Позже он пришел к мысли, что такое положение дел свойственно далеко не только армии. Так везде, во всех сферах. Людям, по большому счету, все равно, чем заниматься, лишь бы эти занятия были удобны и выгодны для них. А за этим стремлением к удобству и выгоде пропадает понимание того, зачем и почему они работают или служат. Так и получается, что во всякой профессии людей случайных, незаинтересованных подавляющее большинство…

Бородуля залил миску с очищенной картошкой водой, поставил на плиту сковородку, взялся за лук.

«Так вот он чем всех раздражает, этот Гуманоид! — вдруг подумал он. — Гнет к тому, чтобы всякий на своей должности жилы рвал, жил тем делом, которым занимается — вроде того… Ну или, по крайней мере, более-менее точно выполнял, что от него требуется, а не создавал иллюзию деятельности. Не-ет, такого не будет, уважаемый Василий Морисович. Дураков нет, повывелись. Одни умные остались…»

Старлей ссыпал нашинкованный лук в скворчащее масло, добавил туда же потертую на крупной терке морковь.

Еще одна неожиданная мысль посетила его, когда он снимал пену с бульона.

«А все-таки, в этом кое-что есть, — подумал он. — Одно дело прыгать всю жизнь из профессии в профессию или все усилия свои направить исключительно на то, чтобы взобраться повыше по карьерной лестнице. Другое дело — жить в своем труде так, чтобы все-таки оставить после себя какой-нибудь след… Хотя бы в доброй памяти окружающих…»