Мервин Пик - Титус Гроан

Рука ее поднялась ко лбу и отвела холодную прядь, черно льнувшую к щеке. «Мне нужно выносить дитя, – сказала она себе, беззвучно двигая губами, – тогда все исполнится, я стану только собой и все будет кончено». Зеницы ее расширились, стали огромными. «Ты будешь свободной. С самого начала ты будешь свободной от меня, как и я от тебя; я же уйду туда, куда ведет меня мое знание – скоро, ах, совсем уже скоро, в прохладную, сладкую тьму».

Сложив на груди руки, она медленно пошла к хижинам. Справа остывала высокая внешняя стена, другую сторону которой уже затянуло тенью, и где-то в глубинах замка Титус вдруг громко заплакал и с неестественной силой забился на руках своей старенькой няньки. И в тот же миг поднялось веко густеющих сумерек, и Веспер загорелся над Горменгастом, и под сердцем Киды забилась ее ноша.

Двенадцатимесячный цикл завершился. Титус вступил во второй свой год – еще не оперившийся год, которому, однако ж, предстояло столь скоро разразиться насилием. Нечто болезненное сгущалось в воздухе Замка.

Мальчик ничего не знал о тревогах и предчувствиях этих дней, он не сохранит воспоминаний о них. И все же отзвуки всего, что случилось в младенчестве Титуса, вскоре настигнут и его.

Госпожа Шлакк недовольно глядит на дитя, покачивающееся, стараясь удержать равновесие, ибо Титус почти уже научился ходить.

– Почему он не улыбается? – поскуливает она. – Почему его маленькая светлость никогда не улыбается?

Стук Баркентинова костыля разносится по пустым коридорам. Сухая нога старика влачится следом за костылем, лохмотья багровой дерюги колышутся в ответ на безудержные вспышки его раздражительности. Распоряжения свои он выпаливает, точно ругательства.

Безотрадный ритуал катит себе все дальше, точно на диво смазанное колесо. В этих стенах любое душевное волнение осмеивается каждой из их дремотных теней. Вспышки страстей, не превышающие размахом свечного пламени, мерцают и гаснут при всяком зевке Времени, ибо Горменгаст, огромный, расплывчатый, все перемалывает в прах. Лето выдалось гнетущее, некая серовато-сизая, мягкая тяжесть висела в небе – и даже не в небе, поскольку казалось, что никакого неба и нет на свете, есть только воздух, неосязаемое иссера-сизое вещество, обремененное собственными зноем и цветом. Солнце, сколь бы ярко ни отражала его земля скалами, водами и полями, во все это лето оставалось лишенным блеска кружком, мревшим в душном, горячем воздухе – больным пятном, ничуть не живительным, отчужденным.

Осень с зимою, их ветра и хлесткие ливни, самый холод этой поры при всем их диком неистовстве дышали хандрой, легко овладевавшей сердцами людей. Но необузданность стихий оставалась чуждой страстям человека, а восклицания их – человеческим восклицаниям.

Впрочем, все было иначе в рыхлой мякоти лета, в этом медленно влачащемся зное, с день за днем однообразно купавшимся в нем безразличным желтым зраком.

На речном мелководье смердела вода, стада насекомых туманом сплывали над нечистотою ее, испуская тонкие, как игольное острие, крики о давних, забытых мирах.

Жабы рыгали в зеленой тине. Отражения самых высоких утесов Горы Горменгаст висли в лоне реки, как сталактиты, еле приметное движение вод, казалось, крошило их – никогда, однако ж, не размалывая и не умаляя. За рекой между низкими кремневыми стенами лежало, как оглушенное, длинное поле реденькой серо-зеленой травы и иссиза-серой пыли.

Облачка этой тонкой пыли поднимались при каждом шаге чубарой лошадки, на спине которой трясся человек в коротком плаще с капюшоном.

На каждом пятом шаге, сделанном левой ногой лошаденки, ездок привставал на стременах и опускал голову к лошадиным ушам. За спиною его вилась река, струились и блекли размытые зноем поля. Чубарая лошаденка и всадник в плаще подвигались вперед. Они были такие маленькие. К северу от них, на самом горизонте, вставала Кремнистая Башня, похожая на стоящую торчком целлулоидную линейку или еще на акварельный набросок башни, который оставили под открытым небом, отчего краски его почти бесследно смыла ласка дождя.

Куда ни взгляни, повсюду раскатывался простор, внушая мысль об отдаленности, чуждости. Все, чего могла бы коснуться протянутая рука, равно отодвигалось вдаль, скрадывалось серо-сизой пыльценосной массой воздуха, меж тем как вверху плыл бесчувственный диск. Лето лежало на кровлях Горменгаста. Лежало недвижно, будто больной. Члены его были раскинуты. Оно принимало форму того, что душило. Пугающе безмолвную каменную кладку покрывала испарина. Каштаны, белея от пыли, свесили мириады огромных своих рук со сломанным на каждой запястьем.

То, что осталось во рву от воды, походило на суп. Крыса, барахтаясь, пересекала его, где вплавь, где пешком. Там, где лапки ее пробивали поверхность покрытой нездоровой зеленой пеной воды, оставались коричневатые пятна.

Прямоугольные дворики устилала мягкая пыль. Она же оседала на ветках ближних деревьев. Ноги идущего тонули в ней, глубокие следы ожидали, когда их затянет порывами иссохшего ветра. Здесь можно было б измерить длины шага разных людей – Доктора, Фуксии, Графини, Свелтера, – пути которых пересекались словно бы одновременно, меж тем как их разделяли часы, дни и недели.

Ночами нетопыри, эти баснословные крылатые мыши, рыскали и парили в горячем мраке, резко меняя курс.

Титус рос.

С Сумрачного Завтрака прошло четыре дня. Год и четыре дня прошли с часа его рождения в комнате, полной свечей и птичьего семени. Графиня никому не показывалась на глаза. С рассвета и до заката ворочала и ворочала она, словно валуны, свои мысли. Она выстраивала их в длинные цепочки. Изменяя их порядок, она размышляла о Пожаре. Из своего окна она наблюдала за теми, кто проходил внизу. Она тяжело перебирала впечатления. Она обдумывала каждого, кого видела в окне. По временам там мелькал Стирпайк. Муж ее лишился рассудка. Она никогда не любила его, не любила и теперь, нежность пробуждали в ее сердце лишь птицы да белые коты. Но хоть она и не любила его самого, с минуты, в которую она узнала о болезни мужа, неосмысленное, глубоко укоренившееся уважение к традиции, которую он олицетворял, молчаливая гордость его родовитостью наполнили ее душу.

Флэй, повинуясь приказу Графини, покинул пределы огромных стен. Он ушел, и хоть помыслить о том, чтобы вернуть его, было для нее так же невозможно, как перестать ухаживать за обиженным им котом, она сознавала, что вырвала с корнем некую часть Горменгаста – как если бы рухнула одна из замковых башен, давно и привычно заслоняющих небо. Он ушел, но не вполне. Пока еще не навсегда.

В те пять ночей, что прошли со дня его изгнания – с первого дня рождения Титуса, – Флэй при наступлении темноты тайком возвращался в замок.