Мервин Пик - Горменгаст

Пальцы ее разгладили отливающие сталью седые волосы на затылке, и вдруг, вцепившись в их пук, со сверхъестественным проворством по нему пробежались. Можно было подумать, что на каждом из этих длинных, нервных перстов имелось по глазу, – с такой легкостью порхали они взад-вперед по контурам волосяного узла.

– Я не задавала тебе вопроса, Альфред. У меня иногда возникают и собственные мысли. Я знаю, ты держишься о моем уме очень невысокого мнения. Однако не все такие, как ты, – смею тебя в этом заверить. Ты и представления не имеешь, что со мной произошло, Альфред. Я возродилась к жизни. Я открыла в себе сокровища. Я – словно неиссякаемый кладезь, Альфред. Я знаю это, я знаю. И у меня есть мозги, которыми я даже еще и не начала пользоваться.

– С тобой на редкость трудно разговаривать, Ирма, – сказал ей брат. – Ты, дорогая, не оставляешь в конце своих фраз никаких петелек и зацепок, ничего, что помогло бы твоему любящему брату, ничего для его вечно готового, вечно жаждущего, вечно сверкающего крючка. Мне всякий раз приходится все начинать сначала, о сладкая моя форель. Тянуть леску заново. Но я попробую еще раз. Итак, ты говорила?…

– Ах, Альфред. Хотя бы на миг сделай то, что способно меня порадовать. Говори нормально. Я так устала от твоих фразочек со всеми их риторическими фиоритурами.

– Риторическими фигурами ! фигурами! фигурами! – воскликнул, вскакивая и заламывая руки, Доктор. – Почему ты всегда говоришь «риторическими фиоритурами »? Ох, благослови мою душу небо, что творится с моими нервами? Да, разумеется, я сделаю все что угодно, чтобы порадовать тебя. Но что именно?

Однако Ирма, зарывшись лицом в мягкий серый валик, уже залилась слезами. Оторвавшись, наконец, от подушки, она стянула с лица темные очки.

– Это уж слишком ! – всхлипывала Ирма. – Когда даже твой собственный брат рычит на тебя. Я так доверяла тебе! – вскричала она. – А ты тоже меня оттолкнул. Я лишь хотела услышать твое мнение.

– Кто еще тебя оттолкнул? – резко спросил Доктор. – Неужто Школоначальник?..

Ирма промокнула глаза вышитым носовым платочком величиной с игральную карту.

– Это из-за того, что я сказала моему дорогому, любимому повелителю, что у него грязная шея…

– О господи! – вскричал Доктор. – Да неужто же ты говоришь ему такое?

– Конечно, нет, Альфред… разве что про себя… в конце концов, он мой господин, ведь правда?

– Если тебе так нравится, – ответил брат, потирая ладонью лоб. – По мне, так пусть будет кем угодно.

– О да, он мой господин. Господин. Он не кто угодно, Альфред, он – все.

– А ты пристыдила его, и он оскорбился, – гордый и оскорбленный, так, Ирма, дорогая моя?

– Да. О да. Именно так. Но что же мне теперь делать ? Что мне делать ?

Доктор свел воедино кончики пальцев.

– Ты уже переживаешь, моя дорогая Ирма, – сказал он, – самую сущность супружества. И он тоже. Будь терпелива, мой пахучий цветочек. Научись всему, чему сможешь. Используй всю тактичность, какой наделил тебя Бог, запоминай свои ошибки и то, что к ним привело. И не говори ему ничего о шее. Ты только усугубишь положение. А обида его истает. Время залечит рану. Если ты любишь его, так просто люби и не суетись из-за того, что уже миновало. В конце концов, ты любишь его вопреки всем присущим тебе, а не ему недостаткам. Чужие недостатки могут быть обаятельными. А собственные наши всегда невыносимо скучны. Успокойся, хотя бы отчасти. Не говори слишком много, и вот еще что – не могла бы ты, когда ходишь, чуть меньше напоминать буек в волнах прибоя?

Ирма поднялась из кресла и направилась к двери.

– Спасибо, Альфред, – сказала она и вышла.

Доктор Прюнскваллор откинулся на спинку приоконной кушетки и с легкостью совершенно изумительной выбросил из головы все затруднения сестры, снова впав в задумчивое оцепенение, которое она прервала.

Он размышлял о восхождении Стирпайка к важнейшему посту, который тот занимал ныне. Размышлял и о том, как молодой человек вел себя во время болезни. Стирпайк выказал несравненную стойкость духа и волю к жизни, почти что варварскую. Однако по большей части в голове Доктора вертелось нечто совсем иное. Фраза, которая в самый разгар Стирпайкова бреда прорвалась сквозь хаос его бессвязных речей: «А с Двойняшками будет пятеро, – выкрикнул молодой человек, – с Двойняшками будет пятеро ».

Темным зимним утром Титус с сестрой сидели на широком подоконнике одной из трех комнат Фуксии, выходивших на Южные Рощи. Вскоре после смерти нянюшки Шлакк Фуксия, после долгих уговоров, чувствуя себя человеком, вырывающим собственные корни, перебралась в более приятную часть замка – в комнаты, которые, в сравнении с ее населенной воспоминаниями неряшливой спальней, были полны света и воздуха.

За окном лежали на земле последние пятна снега. Фуксия, подпирая подбородок ладонями, облокотясь о подоконник, наблюдала за тонкой колеблющейся струйкой серо-стальной воды, спадающей из желоба ближней постройки в расположенный сотнею футов ниже дворик – легкий, неугомонный ветерок налетал порывами, и по временам лившийся из высокого желоба поток оставался прямым и неподвижным, спадая прямиком в установленную во дворике цистерну, порой же сильный порыв ветра отгибал его к северу, а иногда этот водопадик рассыпался веером несчетных серых капель и сеялся, подобно дождю. Потом ветер снова стихал, и отвесная полая струя талой воды спадала, походя на натянутый провод, и вода билась и глухо плескалась в цистерне.

Титус, отложив книгу, которую перелистывал, поднялся на ноги.

– Хорошо, что сегодня нет уроков, Фикса, – сказал он: так Титус стал в последнее время звать сестру, – не то пришлось бы до вечера возиться с Перч-Призмом и его дурацкой химией да еще и с Цветрезом.

– А какой нынче праздник? – спросила Фуксия, не сводя глаз с воды, хлеставшей теперь по всей цистерне.

– Толком не знаю, – ответил Титус. – Что-то связанное с мамой. День рождения или еще что.

– А, – сказала Фуксия и, помолчав, добавила: – Занятно – обо всем приходится узнавать стороной. Не помню, чтобы она прежде праздновала дни рождения. Вообще, все это как-то не по-людски.

– Не понимаю, о чем ты, – сказал Титус.

– Нет, – сказала Фуксия. – Не понимаешь, наверное. Ты в этом не виноват, и в каком-то смысле тебе даже повезло. А я много читаю и знаю: почти все дети проводят с родителями много времени – во всяком случае, больше нашего.

– Ну, – сказал Титус, – отца-то я и вовсе не помню.

– Я помню, – сказала Фуксия. – Впрочем, с ним тоже было непросто. Мы ведь почти не разговаривали. Наверное, он жалел, что я родилась не мальчиком.