Марина Дяченко - Армагед-дом

Земная кора, уже вздыбившаяся перед очередным катаклизмом, замерла и успокоилась.

Гигантские волны смирно улеглись обратно в океан, метеоритные дожди так и не достигли земной поверхности, глефы вернулись в море, клубы ядовитого газа рассеялись на безопасной для человечества высоте.

И человечество пришло в ужас. И долго топталось в ожидании Ворот, а не дождавшись ни смерти, ни спасения, тихонько вернулось в свои почти не пострадавшие города.

То были годы растерянности и смуты, не знали, отсчитывать ли начало нового цикла и рожать ли детей. В конце концов природа взяла свое, и в родильных домах запищали первые младенцы. Новый цикл – новая жизнь; вот уже семнадцатый год на пороге, и никто не знает, чего ждать от нового апокалипсиса…

Старуха, глядящая на море, верит, что апокалипсиса не будет вовсе.

Более того, иногда ей кажется, что она знает это.

Наверняка. Апокалипсиса не будет – никогда больше. Почему, спрашивает она, глядя прямо перед собой дальнозоркими слезящимися глазами. Почему?!

Возможно, тогда – в эвакуационном автобусе, в истерике – ее посетил бред.

Ей привиделся створ погибших Ворот. Море, зеленоватый свет и невесомость, спешат к поверхности радужные пузыри… Ей показалось, что протянутые в пустоту руки наталкиваются на золотую паутину. Все ее силы, все ее желания переплавились тогда в ярость, в одно-единственное желание – разорвать, прорваться, пробить… Тогда ажурная сетка лопнула, и на дальней грани бреда – если это был бред – обнаружилось чужое присутствие. Будто внезапно раскрывшийся глаз. Потрясение было настолько сильным, что она почти сразу же соскользнула в темноту… Старуха вздыхает. Поднимает глаза к низкому небу. Почему? – беспомощно спрашивают ввалившиеся губы. Возможно ли, что поступок ее сына, экзальтированного мальчика… Что поступок сопляка, отказавшегося от привилегий эвакуации, детский в общем-то поступок, пошатнул основы мироздания? Возможно ли, что рожденный яростью зов ее был услышан? Кем?! Нет, говорит себе старуха. И сама же переспрашивает недоверчиво: нет? А может быть, это случайность? Слепое совпадение, и зря она ломает себе голову, и зря задает, как дятел, одни и те же вопросы? Может быть, где-то далеко, совсем в другом месте и совсем другие силы решили за нее – и за человечество – весь этот кроссворд?

…Тем не менее апокалипсис отменен и намордник с человечества снят, мир спущен с поводка. Старуха знает, что не доживет до времени, когда человечество окончательно осознает свободу. Она знает это и не огорчается.

Она устала.

А сегодня она устала особенно. И возможно, ей не следовало идти на берег, после того как несколько часов пришлось провести на ногах не присаживаясь. Она была на кладбище: могила ее сына, врача Андрея Сотова, была уже кем-то убрана, и кто-то оставил на ней букет увядающих тюльпанов.

Андрей Андреевич Сотов погиб в возрасте тридцати трех лет; врач «скорой помощи», он всего несколько тревожных месяцев успел побыть военным врачом. Короткая война началась внезапно – и так же внезапно закончилась…

Старуха прикрыла глаза. Мгновенная тень, черный вертолет, проносящийся по дну ее памяти. В том ущелье людей расстреливали с вертолетов, как когда-то расстреливали глеф. Ее не было там, но ей казалось, что она помнит – темный силуэт, закрывающий солнце, рев моторов и пулеметные очереди, пыль…

Тишина. Звук набегающих волн.

На вершине скалы обнаружилась компания подростков. Вероятно, мальчишки имели виды на занятое старухой место, потому что голоса их звучали недовольно. Старухин слух не позволял разобрать отдельных слов; плеск волн она слышала отчетливо, и крики чаек, и шелест ветра, но человеческие слова смазывались, не задерживались в сознании. Вот голоса мальчишек стали особенно звонкими и угрожающими, и кто-то даже бросил камень, упавший в двух метрах от неподвижной старухи, потом возмущение разом стихло, мальчишки обменялись репликами на полтона ниже и ушли, признав за старухой ее право на удобство камней и скал, на море, на одиночество.

Она улыбнулась.

На полтона ниже. Тон, тон, полутон; гаммы, гармония, партитура. Ее дело потеряло смысл. Никто и никогда не узнает, была она права или ошибалась. Никто и никогда не услышит того аккорда, который иногда – вот как сейчас – эхом звучит в ее ушах. Наверное, это голос сгинувших Ворот…

Да, конечно, никто не станет сортировать этих ребят на угодных и неугодных Воротам; их рассортируют время, судьба и удача, та самая, что отвернулась от ее сына в раскаленном каменном ущелье…

Судьба. Удача.

Может быть, эти самые мальчишки были позавчера на стадионе. И тоже оказались в толпе, повалившей одновременно со всех секторов. Там, где погибли в давке двое пацанов и девчонка. Позавчера. Там, где не было апокалипсиса, – все просто хотели поскорее выйти…

Человечеству, лишенному намордника, еще предстоит собирать свою мрыгу по камушку. Собирать и снова разрушать – она может только пожелать ему удачи. Человечеству предстоит новый выбор, но уже без нее, без немощной старухи на берегу моря.

Мальчишки ушли, и каждый унес с собой свою долю апокалипсиса.

Она снова закрыла глаза, но не перестала видеть море. Наверное, ее веки истончились. Стали полупрозрачными, как папиросная бумага; где-то на краю видимости мелькали черные дальфиньи спины. Она знала, что это наваждение, что дальфинов давно никто не видел и не увидит впредь, что дальфины – уже легенда…

Ей казалось, что она смотрит вниз глазами парящей чайки – и видит себя, старуху с очень прямой спиной, так удачно и уютно вросшую в прибрежные скалы, что, казалось, она испокон веков сидит тут, положив подбородок на ладони, а ладонями упираясь о палку.

Она и теплый камень на берегу – равноправны.

Почему, монотонно спрашивает набегающая на берег волна. Почему? И что будет теперь? Что будет со всеми нами?

Теплый камень молчит.

И старуха молчит.

Ждет ответа.