Марина Дяченко - Утопия

— Плохо, — сказала Александра. — Гораздо хуже, чем я ожидала, Ким. Он даже не пытается ничего изменить! Сперва он сидел в беседке десять часов подряд, потом он снова лег спать и спит с перерывами вот уже трое суток…

Они сидели на Александриной кухне. Во всем ее причудливом жилище кухня была самым причудливым, поражающим воображение местом; сочетание плоскостей и света, иллюзий и покрытий, поверхностей, бликов, полочек и потоков воды позволяло менять режимы восприятия: теплый-мягкий, бодрый-яркий и штук пятнадцать промежуточных режимов. Кроме того, в Александриной кухне была смонтирована свемуз-работа, внесенная в мировой каталог (название «светомузыка» пришло из тех еще времен, когда так назывались ритмично мигающие лампочки. Александра вела одну из самых уважаемых в мире рейтинг-конференций по предмету; в активированном состоянии ее кухонная радость пожирала энергии немногим меньше, чем средних размеров одежная фабрика).

Мини-ресторан в голографических нашлепках представлялся ворсистым облаком в полуметре над полом. На передней панели беззвучно вертелся анонс заказанного на завтра меню.

— И что говорит Пан? — спросил Ким, глядя в стену. В глубине ее виделись неясные сумрачные силуэты — иллюзия, конечно, но как притягивает взгляд…

Александра махнула рукой:

— Пан… По-моему, Пан сам какой-то убитый. То есть, — добавила она, увидев, как изменился Кимов взгляд, — если бы Пан мог огорчаться, я решила бы, что он огорчен… уязвлен…

— Тем, что Вика ушла от Шурки?

— Тем, что Шурка совершеннейший… ну я не знаю, как это назвать. Ты же знаешь Шурку… кто бы мог подумать, с ним никогда не было никаких проблем… Спокойный веселый парень… Такое впечатление, что росло здоровое сильное дерево, по нему один раз стукнули топором — и оно сразу набок…

— Ты с ним говорила?

— А о чем мне с ним говорить? Со здоровым мужиком? У него дочка взрослая… В двенадцать лет беспандемница… Это отдельный разговор, Кимка, ты извини, я не могу все вместе…

Она бесцельно заглянула в упаковку из-под морского салата, повертела ее в руках, будто желая удостовериться, что та в самом деле пуста. Не глядя, бросила в иллюзорную глубину стены; упаковка, разумеется, не долетела, прилепилась к мягкому боку утилизатора, вползла в открывшееся отверстие, как кролик в пасть удава; Ким наблюдал за ней, пока отверстие не затянулось.

— Я будто попала в визор, в мелодраму, — сказала Александра. — Я понимаю, когда от человека уходит жена, — это трагедия… — Она запнулась. Вдруг смутилась, отвернулась, сделала вид, будто полоска на длинном ногте очень ее заинтересовала.

— Продолжай, — кротко сказал Ким. — Ты же знаешь — Арина не бросала меня, я не бросал Арину…

— Разумеется, — Александра уселась и встала снова. — Но Шурка! Размазан по стенке. Как медуза. Оставил работу. Такое впечатление, что он в жизни не встречался с…

— А он и не встречался, — сказал Ким, вспоминая мягкого бородатого Никаса. — Какие такие стрессы ему приходилось преодолевать?

Александра долго молчала. Разглядывала Кима, будто собираясь написать его портрет.

— Он учился, — сказала она наконец. — Ему легко давалось, но… я не могу сказать, чтобы он так уж пасовал перед трудностями. Волейбол, плавание…

— Детский мир, — шепотом сказал Ким.

— Что?

— Ничего, извини, Аля… Так что говорит Пан?

— Пан говорит, что… Кимка, извини за дурацкий вопрос, а ты сам не говоришь с Паном? Вообще?

— Говорю, — сказал Ким и отвернулся. — Только и делаю, что говорю с ним, Аль. Знаешь… Иногда для этого вовсе не нужны беседки.

Его теперешняя жизнь была — бесконечный диалог с Пандемом. Вернее, монолог с Пандемом; Ким беседовал с внутренней тишиной. Ему не нужны были ответы; на том участке пути, который он проходил сейчас, все варианты их были доступны — как нависающие над головой вишни в саду отца Георгия.

Я не могу не видеть в тебе человека, думал Ким. Ты сам расчетливо и точно вогнал в меня этот образ — свой человеческий образ. Так вгоняют шарик в подходящую по диаметру лунку. Ты убедил меня, что для тебя существуют не только добро и зло, но и нравственные и безнравственные, благородные и постыдные, достойные и недостойные поступки… А я, считавший себя разумным человеком, легко уходил от вопроса к самому себе: а почему это мировая сила этически ориентирована?

Да потому, что я хотел увидеть тебя таким, думал Ким. Циник увидел в тебе циника, мусульманин — мусульманина… Надо думать, рыбак увидел в тебе рыбака… Хорошо, что ты молчишь, Пандем. Хорошо, что я не вижу твоего лица.

Цель твоя… А почему мы считаем, что у тебя обязательно должна быть цель? Разве есть цель у Мирового океана? Или у звездной системы? Если есть, то мы не способны ее осознать…

Я вспоминаю себя, думал Ким. Двадцать пять лет назад, когда мы сидели на нашей крохотной кухоньке и беседовали. Я тогда не мог вместить тебя в сознании. Эта разница масштабов вводила меня в ступор. Помню, я все беспокоился, как бы ты не начал копаться в наших мозгах, модифицировать направо и налево… А ты уже тогда знал — если это слово к тебе применимо… Знал гораздо больше, чем я знаю сейчас, а я ведь знаю всего лишь крупицу этой большой и некомфортной правды… И все равно я понимаю, каким смешным был тот мой страх. Я боялся модификации, потому что воспринимал тебя как мог — по трафарету… Огромный человек с огромной властью. Суперкомпьютер, желающий добра. Не знаю, откуда я подцепил этот образ — могучего существа, делающего добро и потому особенно опасного. Из книг? Из кино?

А вот теперь выросло поколение, требующее у Пандема модификации. Ты знаешь, сколько времени у меня ушло, чтобы пересмотреть статистику Никаса… Я не уверен, можно ли доверять результатам его экспериментов, но статистика его — да… Ты знаешь, что девяносто процентов нынешних беспандемных ушли от тебя — им кажется, что ушли, — когда ты отказался модифицировать. Шурка обижен на тебя… Шурка, которого я знал как уверенного, гармоничного, решительного человека, мужчину… Он не может пережить внутреннего дискомфорта! Как для маленького Миши боль от растянутых связок кажется концом света… Это и в самом деле больно, но ты же знаешь, Пандем, в какой клинике я работал и что повидал на своем веку… Я был тогда Шуркиным ровесником, мне было чуть за тридцать…

Я все-таки говорю с тобой, как с человеком. Мне приходится останавливаться и говорить себе: перед тобой бездушная стихия, система… Мировой закон… Что ты такое, Пандем, никто не знает до сих пор…

Так вот. Когда мы сидели тогда на нашей с Ариной кухоньке… Арина… Нет, ты видишь — я не в обиде на тебя. Это было наше обоюдное решение… Когда мы сидели на кухне и Арина спала в соседней комнате… Извини, мне надо отвлечься. Подумать о чем-то другом.