Виталий Амутных - ...ское царство

Просторная спальная, вся шелковая и розовая, с большим количеством всяческих милых пустяковин: вазочек, светильничков, картинок, плюшевых игрушек и проч., и проч. В желтой анодированной клетке по временам каркает белый какаду. На широченной, разумеется, розовой и шелковой постели среди розовых блестящих тряпок происходит некое копошение. Вскоре, однако, возня утихает, — из-под розового стеганого одеяла выползает деваха удивительной красоты: безупречное спортивное тело покрывает один только нежный загар, весьма немалая грудь крепка и высока, а при том длинные белокурые волосы, почти естественно белокурые. Красотка садится на край кровати и, бережно, едва не любовно оглаживая свою божественную грудь, бросает через плечо:

— Да… Максим, как-то ты изменился… Что-то… да-а…

Из-за златокудрой нимфы появляется прескучная физиономия Максима, траченная досадой, подъезжающей к отчаянию, отчего привычная смазливость этого лица заметно пострадала.

— Говорю тебе, она высосала меня… Просто высосала. Сам не понимаю что такое… — бормочет горемычный Максим, протягивая руки к перламутровым плечам своей подруги для каких-то извинительных ласк.

Однако, подруга не торопится принять их, зная, что те нежности не имеют никакого практического смысла.

— Да, Максим, не ожидала я от тебя… — во второй раз краля снимает со своих плеч извинительные руки Максима, обувает серебряные туфельки и встает с переливчато-розового ложа.

— Кар-р-р-раул, — кричит в клетке попугай.

Какое-то время она в досадливом молчании фланирует по своему просторному будуару. Остановилась у огромного китайского зеркала в бело-розовой фарфоровой раме, — огладила грудь, поправила золотые пряди на плечах. Вновь ходит. Максим из-под одеяла пристально следит за каждым ее движением. Взяла с розового пуфа красного плюшевого медведя, потрепала в руках, бросила на пол.

— Ну, чего ты, Мариша?.. — Максим не выдерживает ее молчанки. — Это же ни о чем не говорит…

— Слушай, — вновь останавливается картинка-Маринка, на этот раз возле высокого торшера в виде белой лилии, — а ведь ты говорил, будто она не сегодня-завтра должна окочуриться.

— Да! Да! — обрадованно восклицает незадачливый любовник, точно сейчас получил высочайшее прощение; он даже подскакивает и принимает теперь сидячее положение. — Это — верняк! Хоть медицина ей все запрещает, она себе не отказывает ни в чем. Если доктор настаивает, — то не ешь, это не пей, — она его тут же увольняет. Жрет, как прорва! Я узнавал стороной: у нее серьезные проблемы. Точно я, понятно, не знаю. Или рак, или… даже хуже. Понятно, что…

— Это все разговоры, — нецеремонно прерывает Марина, глядя в другое зеркало, вмонтированное в трельяж. — Может, помрет, может, не помрет, может, еще сто лет проживет… А что, завещание на тебя составлено?

— Нет. Думаю, нет. Да Роза ни за что никаких завещаний писать не станет. Она, действительно, еще тыщу лет жить собирается. А ты говоришь, завещание…

— Кар-р-р-раул, — вворачивает белый какаду.

— Значит, в случае ее смерти ты по меньшей мере можешь получить… У вас ведь законный брак?

— Конечно, законный. Все чин чинарем, — гордо ответствует Максим.

— Значит, если она умрет до того, как брак будет расторгнут … — вероятно, несколько мгновений красотка что-то подсчитывает в уме, но тут же вновь заговаривает с придыханием. — Впрочем, не важно. Это в любом случае гораздо больше того выходного пособия, о котором ты говорил. Она же собирается вытурить тебя голым и босым, как пришел. А, если… — в этой своей вдохновенной речи красавица Марина с каждым словом расцветает, точно какая-нибудь упоительная орхидея . — Конечно, появится много родственничков, с которыми спорить было бы неблагоразумно. Да, ты и не станешь спорить. Но, как бы там ни было, этих денег…

И вдруг самая светозарная улыбка осияет ее прелестное лицо, сообщая ему уж вовсе неземную приманчивость. Травянисто-зеленые глаза ее загораются огнем самоцвета, словно прозревают, они наконец-то увидели Максима, — и несравненная дева неспешно устремляется к нему, то и дело выкамаривая гривуазные телодвижения. Может быть, Максим и удивлен несколько, но это неожиданное внимание, эта посторонняя увлеченность наповал сражают его. Марина запрыгивает на кровать; имитируя кошку, изгибает спину, скребет серебряными ноготками розовую простынь. Взбудораженный не столько альковной потехой, сколько отпущением ему грехов, счастливый малый пытается увлечь «кошку» в свои объятия, но та прядает в сторону. Игра эта продолжается недолго, красотка сама бросается на осчастливленного полюбовника, и впивается в его губы своими сочными яркими губами.

— Хорошо, я буду с тобой, — отрываясь от огневого необузданного поцелуя, хрипло шепчет она ему в шею, — я буду с тобой, если ты сделаешь все, как надо…

Она кусает его шею, кусает его грудь.

— Ты сделаешь это?.. — знойно шепчет Марина.

— Я сделаю! Сделаю! — тщится угодить в ее интонацию Максим, жарко выдыхая слова.

— Ты должен сделать это. Ты понимаешь? О’кей? Должен.

— Конечно! Я сделаю! — он остается верен должности эха, не понимая, как видно, в полной мере значения ее настояний.

Девица Марина уже искусала и облизала довольно большую площадь его тела, сверху вниз и снизу вверх. Ее ненасытные губы вновь возле его лица:

— Ты должен убить ее, — нежно лепечет она ему в ухо.

Максим замирает так неожиданно резко, да и выражение его разомлевшего было лица настолько меняется, что златокудрая вынуждена по ходу пьесы менять тактику. Крутую эротичность в ее действиях спешно заступает материнская ласка и заботливость. Марина разжимает свои страстные объятия, присаживается возле своей жертвы, поджав под себя идеальные ноги, и, целомудренно прикрыв слегка наготу краем шелкового одеяла.

— Максюша, миленький, я понимаю, что это будет непросто. Но у нас нет другого выхода. Я так тебя люблю… Ты не представляешь! Но… У меня так сложилась жизнь… Да, я привыкла к жизни комфортной. Я не смогу отказаться от всего того, к чему давно привыкла. Я люблю хорошо одеваться. Я люблю хорошо отдыхать. И не считать копейки. О’кей? Если бы ты знал, сколько мне пришлось перенести, чем мне пришлось заплатить за то немногое, что я имею. Может быть, мне не очень-то приятно вспоминать свою прошлую жизнь, но если по другому не получается… Ну, почему я должна отказываться от хорошего белья, от красивой мебели, от икры по утрам… Да, я люблю бутерброды с икрой; вот люблю, — и все. О’кей? И, если ты меня любишь, ты, конечно, постараешься обеспечить меня всем необходимым.