Павел Виноградов - Деяние XII

– Ты должен сказать… – вопрошающий порывисто встал, в его голосе чувствовалось огромное напряжение, – куда твой нечестивый прадед девал попавший в его руки после великого поражения…

– …Крест! – словно помимо воли разбитый рот вытолкнул это слово, и звучали в нем горечь и страх. – Это же всем известно… мне говорил дед… а ему сам рыцарь Филипп де Патте… Было жарко, невозможно везти тяжесть по пустыне… Воды не было… Войска сделали привал и сьер Филипп… закопал его в песке. А потом неверные пошли в атаку… Граф де Шапмань…

– Твой злосчастный предок обманул его, за что теперь, без сомнения, горит в геенне огненной! – встрял измождённый священник в фиолетовой сутане. – В том месте, которое он показал, ничего не нашли!

– Монсьер, пощадите! Я… я не знаю, куда он девался! Дед ничего не говорил об этом! – почти взвыл допрашиваемый в предчувствии новой муки.

– Мэтр Жан, – вельможа глянул на мрачного человека, тот подал знак подручному, который изо всех сил навалился на ворот. Сам палач взялся за другой.

С отвратительным скрежетом валики пошли в разные стороны. Нечеловеческий вопль раздался под сводами. Тело жертвы неодолимо растягивалось, выгибалось посередине. При этом открылся ещё один источник мучений: ряд усеянных острыми шипами валиков. Они тоже проворачивались, глубоко пропахивая спину кровавыми бороздами.

Вопль был уже невыносим, но допрашивающие напряжённо слушали его, словно силились обнаружить в этих безумных звуках крупицу столь необходимой им информации.

Однако её там не было. Был отвратительный треск и много мочи, рванувшей из вялого бледного уда пытаемого в тот момент, когда кожа на его сочленениях одновременно хрустнула и суставы раскрылись, как плоды граната. Из расширяющихся алых трещин вывернулись белые бабки. Брызнувшая кровь смешалась с мочой, и смрад загустел так, что, казалось, его можно было месить руками. Человек взвыл в последний раз и обмер.

Вельможа дал знак палачу прервать пытку.

– Сир, – почтительно проговорил священник, – похоже, этот де Патте действительно не знает, куда девалась Реликвия. Невозможно поверить, что он сохранил под такими пытками тайну, буде его дед ему её доверил… Нам придётся убить его и продолжать поиски силами Конгрегации.

Король пожал плечами:

– Его сожгут вместе с остальными тамплиерами. Но я хочу быть доподлинно уверенным, что этот червяк говорит правду. Мэтр, приготовьте раскалённое железо… И пусть он очнётся.

Низенький палач угодливо поклонился. Ведро воды частично смыло с узника нечистоты. Он застонал и пошевелился. Мэтр Жан отошел к жаровне и рукой в грубой перчатке взялся за вишнёвые от жара клещи…

Видение ушло так же нежданно, как и явилось. Судя по всему, в реальном мире прошли доли секунды. Во всяком случае, когда Сахиб осознал себя в современности, они всё ещё стояли у порога старинной камеры пыток. Мсье Жан, похоже, так и не понял, что президент Клаба только что совершил путешествие в прошлое. Но тот привык к творящимся вокруг него удивительным вещам, потому отложил происшествие в запасники сознания и внимательным взглядом скользнул по залу.

У дальней стены в окружении густых теней стоял один из атрибутов его видения – широкий стол-дыба. Хоть и побитое временем, орудие пыток пребывало, судя по всему, во вполне рабочем состоянии – даже верёвки на вОроты были намотаны новые и крепкие. Но сегодня оно служило иной цели.

Сахиб быстро осмотрел разложенные на нём предметы.

– Он что, так здесь и хранится? – не оборачиваясь, бросил президент Клаба.

– Что ви, что ви! – мсье Жан замахал руками. – Эдакая ценность! Тольки в сейфе, в сокровищнице, на уровень ниже. Там стальные двери аж на восемь тонн весом! Туда и уж не проскользнет, ви можете мне поверить. А сейчас я всё здесь разложил для вас – тут спокойно, пока клиентов нету, – мсье Жан опять хихикнул.

Сахиб кивнул, рассматривая разложенные на алом шёлке куски и кусочки очень старого дерева. Их было много и лежали они в определенном порядке, составляя нечто вроде длинного бруса, причем, сразу было видно, что отсутствуют значительные его фрагменты. Но, в общем, форма предмета была ясна. Рядком были разложены три длинных – больше десяти сантиметров – искривленных гвоздя грубой ковки.

В голове Сахиба билось настырно и отчаянно:

Он не мог понять, почему, когда он стоит на пороге великой власти, душа его способна откликнуться на это лишь чужим жалобным пением. Попытался усилием воли остановить навязчивый куплет, но когда ему это удалось, грянула беспредельная тишина. Словно бы он вновь исчез из этого мира, вернее, мановением могущественной воли был вышвырнут из него. Но на сей раз не попал ни в какой другой, завис где-то в беспредельном, не поддающемся описанию и определению, но убийственно реальном континууме. Все маски его неестественно протяжённой жизни осыпались жалкой трухой, он не имел больше имен и званий. И лишь эти кусочки дерева предстояли перед ним, словно были единым величавым существом, взирающем и ВИДЯЩИМ его так, как никто никогда не видел, и даже мысль о столь полном видении невыносима. Если бы стоящий позади мсье Жан посмотрел сейчас в глаза Сахиба, наверное, убежал бы отсюда, из своего замка, из этой страны вообще, и забился бы в самую неприметную щель мира, – лишь бы не нашёл его этот взгляд ожившего мертвеца, несущий ужас, какой неспособна вместить человеческая душа.

Впрочем, и это озарение заняло лишь доли секунды, Сахиб вновь осознал себя, когда в него вернулось тягучее пение:

– Crazy, over the rainbow, he is crazy.

– Только не говори, что прилетел, чтобы заняться се-ексом со старой негритянской мамашей, всё равно не поверю.

– С чего ты взяла, что я хочу это сказать? Конечно нет… Ну-ну, не обижайся!

– С чего ты взял, что я обиделась?

– Бэби, у меня была довольно долгая жизнь, за которую я кое-чему научился. В том числе и читать лица. Я всю дорогу думал, как буду спать с тобой. Это правда.

– Я знаю… А теперь к делу. Только прекрати курить свою дурь.

– Она помогает сосредоточиться – твоя жопа слегка меня взволновала.

– Да по-ошёл ты…

– Бэби, ты хочешь завести меня снова?

– Да.

– Поздравляю, тебе это удалось…

Она не понимала его и это иногда злило. Вернее, вызывало чувство неполноценности, что просто выводило её из себя, поскольку было ахиллесовой пятой целеустремлённой Дульси. Сколько себя помнила, всегда боялась быть хуже, чем другие. Главной причиной, конечно, был цвет кожи. Боль от множества детских унижений на расовой почве трансформировалась в настойчивое желание стать лучше, умнее и красивее (да, именно так!) злых белых, которые не пускали её в детстве в цирк и библиотеку, а потом гнали из мотелей и подавали в ресторанах под видом еды всякую дрянь. Тогда она ненавидела этих людей, и не была уверена, что сейчас полностью преодолела это. Слово «белый» оставалось для неё не то чтобы ругательством, а знаком чего-то неприятного, бледного, покрытого красными бугорками прыщей, испускающего кисловатый душок. Она ощущала себя выше их, особенно с тех пор, как окончила университет и доказала всем, а, главное, себе… Что доказала, точно сформулировать было трудно, но с тех пор её ненависть стала чуть притуплённой. Впрочем, во время пары фотосессий для порножурнала, в которых она участвовала, скорее, от юношеского максимализма, она наотрез отказалась сниматься с белым партнером. И её немногочисленные любовники всегда были из братьев. До Сахиба.