Николай Воронов - Сам

— Наставница пехотных курсов при главсерже. Ее обязанность учить державному патриотизму. За успех по службе награждалась. И включена в когорту посвятительниц. И не по личной просьбе. За заслуги. В ней государственная жилка. Не надо ничего — служить во славу… Скучает по тебе.

— Смешно сказать… Ей нравилось, когда был постреленком, мне пятки целовать. Ну, и каждый пальчик на ногах перецелует.

— Ты кровный внук. Бывая в интернатах для младенцев, ножонки им целую, ноготки.

— Прекрасной матерью ты будешь.

— Буду?

— Прекрасной матерью моих детей.

— Я буду матерью своих детей.

— Но от меня?

— Конечно.

— А в чем же дело?

— В том… Ах, прочь тревоги. Мы здесь с тобой для забытья. Послушай, я уходила из дворца. У Каски я училась штамповке касок. Встанет на педали штампа, и поехала. В едином ритме. Чуть медленнее — брак. Поначалу я повисала, приустав, на поручнях. Они как брусья для гимнастов. Жаль, брусья не из дерева. Чугунные. Полно графита в чугуне. Чуть поработаешь — ладони темно-серые, подмышки и бока. Не верилось, что целыми часами буду гнать все в гору, в гору, в гору без передышек. Втянулась. Печально вспоминать присловье Каски: «Педали были, педали и останутся». Оно в моем уме расширилось. Смещение Главправа не отразилось на ее труде, а я-то думаю — ужесточило, уподлило его. Иносказание присловья мой ум раскинул и на сферу управленья. У главсержа, его соратников и прочих адмбожков — у каждого свои педали. Их механизм хитрее: тайны принуждения и кары, внушение на уровне гипноза с влияньем на высокую сознательность и на животность чувств. Я себя и Каску, и всех работниц воспринимала, как педали для осуществления держзамыслов, сокрытых от народа. Что генофонд отягощен в стране олигофренской немощью ума, бесчестием покорности, угрюмым разобщением — держава одиноких душ, духовным отторжением детей от предков, — ты рассмотрел. Введенье сексрелигии, казалось бы, спасительная мера, но на поверку — ловкий курс для Эр Сэ У.

— Неужто я теперь…

— Приказ главсержа, нахрап гордячки Кивы Авы Чел — не оправданье для тебя. Увы, теперь, Ревнитель Собственных Удовольствий, ты в стыдной ложе Эр Сэ У.

— Рассказывай о Каске, о себе.

— Еще чуть-чуть о генофонде. Рождаемость упала. Им подавай молоденьких, фигуристых, смазливых. Какие гены там у них… Пускай в роду навалом идиоты, туберкулезники и алкоголики, аллергики, пираты, палачи — их не тревожит. Им нужен секстовар. К цветущей свежести и формам — способность ластиться к постылым Эр Сэ У, игривость инфантиль, податливость к порокам. Здоровые и прочные сложеньем, годами зрелые и строгие натуры не по нутру им.

— А кто из них на мамином заводе?

— Техспецы, банкиры, спортсмены, щепотка фермеров, коннозаводчики, дизайнер, актер, борец из цирка, тренер-альпинист, владелец сауны и золотостаратель… Поскольку наезжал главсерж, спешили уподобиться ему дворцовые сержанты. Не следуешь хозяину ретиво — в немилость попадешь, а то и в нети. Лакейством соправителей, как и распадом чести и ядерным бесстыдством, пропитана эпоха.

— А все же ты сумела уберечься. Ведь зарились, наверно, на тебя, пожалуй, все?

— Боялись Бэ Бэ Гэ. Не притязает он, отсюда и табу.

— А почему вернулась во Дворец?

— Из-за товарок. Считали — прислана шпионить, раз недотрога, льдышка и чистюля. Впадали в страшные истерики. На ком сорвать недолю? Ругались на меня. И, ясно, рев, припадки… Вернулась во Дворец. Спасибо Болт Бух Грею. Переносила ад труда, не вынесла бы ад психозов. Жалею их. Им сострадаю, инкогнито оказываю помощь.

— А мама что?

— Спасала. Однажды чуть не растоптали зверски.

— Мама?! Раньше она сникала от малейших страхов. Отец по пьянке покажет зубы бармену, а бабушка Лемуриха возьмется охать: «Беды наделал. Знать, хана». И мама сникнет.

— Спасала смело.

— Не верится.

— Она считалась главной среди нас. За труд. И доброты несметной.

— Прямее говори.

— Еще… внимание главсержа.

— Кто у нее родился?

— Мальчишки.

— Походят на кого и от кого?

— Курносые очаровашки.

— Эх, Фэйхоа, чудесная Корица!

— Корицы нет. Вот, говорят, что от молочных ванн я стала белоснежной.

— И тебе с трудом дается правда.

— Да правда сколь прекрасна, столь трудна.

И разговор осекся. В нем Курнопаю открылось снова, как долго прятали его от истинной судьбы страны, наукам обучали почти что вне истории, а если пригребали факты из нее, и то лишь в пользу узурпаторства, безумные, кровавые, чумные шаги которого премудро выдавались за прогресс.

«Неужто, — думал он, — нас вводят в заблужденье, приняв его за курс державы, одобренный САМИМ и Болт Бух Греем? И неужели в Эр Сэ У, хотя бы за блаженства, не взыграет совесть народ вознаградить?»

Для Фэйхоа их разговор на кухне был очень важен, чтоб умерить остроту его оценок, где безотчетность, совесть и догадки трагически переплелись, и чтоб вооружить его терпимостью, иначе все, что связано с САМИМ и что сложилось в Самии в тысячелетиях и совсем недавно, он захочет второпях переменить и в том найдет погибель. Тогда и ей не жить. А коли жить, зачем?

Мальчишечья ежиная насупленность так мила была на колкой харе Курнопая, что Фэйхоа расхохоталась. Он отклонился в кресле и уткнул шуршащий подбородок в острую ключицу, на которой со дня инициации ей помнилась манящая скорлупка родимого пятна.

Двумя ножами Фэйхоа дорезала плоды и овощи, смешала, сгрудила в салатницу и, лезвием о лезвие скользнув с изяществом факирским, метнула в круговой отпил секвойи. Ножи вонзились в дерево с веселым всхлипом, как всхлипывают люди, у которых уж не хватает сил смеяться. Вонзаясь, ножи брунжали. Брунжание такое клоун вызывает в полотне двуручной изгибаемой пилы.

Расчета, что Курнопай воспрянет духом от всхлипа и брунжания ножей, не было у Фэйхоа. Ей что-то надо было сделать, чтобы проклятые вопросы жизни отсеклись от их ума и не мешали встрече.

Фэйхоа обтерла руки о салфетку и подошла к нему, и подняла из кресла, и чуточно притронулась устами, овеянными ароматом земляники, манго и снеговой воды, к его губам, расслабленным обидчивым раздумьем.

— Возлюбленный, здесь полное безлюдье. Оно в наш век почти невероятно, как преданность, как честность, как любовь. Мы пить не будем ни вин, ни коньяков. Я трезвенница. Увы, хмельное, точно труд, испепеляет самийских девочек и девушек, и женщин. Все живое жалею. Вегетарьянство ты тоже примешь, пока мы вместе.

Курнопа-Курнопай, уже забывший, что прямо не ответила она, от кого родились братья, и подключившийся к волне ее отрадной простоты, промолвил, что он на большее согласен: не пить, не есть и даже не спать, хотя ему открылось наслажденье сном, быть может, не менее могучее, чем наслажденье явью.