Николай Воронов - Сам

— Пусть останется на чуть-чуть, ма.

— Остаться на чуть-чуть… — Она умеряла себя. Сын явно пресек ее нравность, не желавшую скатываться к неприличию. — Ты знаешь, кто с кем оставался на чуть-чуть до введения сексрелигии?

— Откуда мне знать?

— Взрослый стал.

— В чем взрослый, в чем и младенец.

— Я про Чернозуба. Думаешь, мне не известно, какую он пилюлю преподнес державе. Подрыватель сержантского строя хуже предателя. Полез в политики, в вожди. Не с его выставкой. Никто за ним не потянется. Из-за зубов одних отвернутся.

— Не отвернулись.

— Тебе откуда известно?

— Я только что был на смолоцианистом.

— На поруки выпросил смутьяна?

— Не потребовалось.

— Зря взял на поруки. Воспользовался отношением Болт Бух Грея. Чернозуб подвел себя под термонаган. При Главправе от него и пепла бы не осталось. За пять лет почти все перевоспитались. Чернозуб как па́стился на Главправа, так па́стится на главсержа. Все условия: трудись ради Самии.

— Спешишь, ма?

— Четыреста касок надо додавить.

— Ну их. Из-за твоего пророчества: «Каски были, каски останутся», — Самия только и способна быть страной отчаяния.

— Ты стакнулся с ним? Изменил САМОМУ, главсержу, присяге?

— Стакнулся.

— Бунтовщики, изменники, прочь!

— Стакнулся со всеми: с папой, с Болт Бух Греем, с великим САМИМ.

— Тебе отец дороже…

— Мужская солидарность, ма. По этой же самой причине мы возьмем тебя на содержание. Детям будешь отдавать душу.

— Ими без меня занимаются.

— И плохо. У меня души бы не было без папы, без тебя, без бабушки Лемурихи.

— Что там душа? Труд — моя родина, мораль, судьба. Без детей можно обойтись. Ты был — и достаточно. Уматывайте. Еще четыреста касок.

— Будь прокляты они, ма.

— Не проклинай. На валюту идут. Самим пригодятся.

— Хочу повидать братьев, ма.

— Курнопа, ты отступник. Ладно, ты наведайся к братьям. Чернозуба к ним не подпускай.

Ковылко переминался с пятки на пятку. Сожаление в его глазах сменила оскорбленность.

— Зачем не подпускать?

— Теперь раскрылось! — закричала Каска. — Ненависть заставила Чернозуба поднять бунт. Свел счеты с главсержем. Все равно САМ не позволит затронуть моего Болт Бух Грея. Люблю.

Мчалась Каска в гору бешеней самых выносливых гонщиков. И стремилось в будущее ее клиновидное от немыслимой истомы лицо.

Брели между штампами поникло. Никуда бы лучше не идти: рухнуть и умереть. Скорбно качал смоляной головой Ковылко. Плакал головорез номер один к удивлению штамповщиц, они считали его бессердечным.

К детскому дворцу шли стеклянной галереей. Арками изгибались от стены к стене лиловые глицинии. За исключением дней, когда находились в джунглях на термитных стрельбах, Курнопай не видел не то что цветов — травки. Теоретики воинского воспитания рекомендовали истреблять на территориях училищ любую растительность, вплоть до мхов. Считалось, что она, пробуждая в курсантах лирические эмоции, вместо цементирования характера разжижает его.

Хотя больше полумесяца провел на побережье, тоска о природе саднила в сердце. Грозди, родниковый аромат глициний сбили потерянность Курнопая. Он бросился к цветопаду. Сунуть в цветопад лицо, надышаться до забвения. Перед этим мигом он вдруг подумал: «К чему надежды, если распад материнства?»

Собственное несовершенство человека, точно крик в каньоне, почти всегда пробуждает эхо. Несовершенство отзывается в нем завистью, обидой на себя, ущемленностью, унижением, поиском ложного оправдания, местью.

Ковылко был полон гордости за сына, достигшего бескровным путем принятия требований смолоцианщиков, захотелось и ему внушить Курнопаю, что отец у него тоже не лыком шит.

В начале антисонинового периода, когда завод перенесли на загородную площадку и понастроили вокруг новые цеха для видоизменения производственных результатов, нагрянул к ним держправ Болт Бух Грей.

Пока завод готовили к пуску, Чернозуб обучался в профессиональном центре на машиниста двересъемной машины. Его определили на коксовую батарею. Через неделю он, снявший узкую и высокую печную дверь и установивший вертикальную в дырочках ванну, через которую коксовыталкиватель выдавливает свежеиспеченный пирог, увидел четверку военных в больших чинах. Смогов не было, еще дозволялось включать пылесосы, газоулавливатели, разгонную вентиляцию. День народился солнечный, и все державные начальники шли ослепительно парадные.

По знаменитым рогам, лоснившимся с задором, он узнал Болт Бух Грея. Случалось, что верхние коксины пирога, ало-красные, окутанные пухово-голубым огнем, переваливались через край ванны и, сухо звеня, падали на рельсы, чугун шпал, железобетон фундамента. Чтобы не обожгло кого-нибудь из сержантов, Чернозуб метнулся им навстречу:

— Назад! Сгорите!

Они спокойно встали, кроме помощника держправа и телохранителя. Эти поваживали головами, как королевские кобры перед наскоком на врага.

Болт Бух Грей козырнул. Чернозуб снял шляпу, катанную из шерсти ламы, и поклонился. Вспоминая о поклоне, он страдал после от стыда, жмурясь покаянно и мыча так протяжно, будто звук мучительности исходил из самой глубины чрева.

— Вы достославный Чернозуб, чей сын головорез номер один Курнопай? — осведомился Болт Бух Грей.

Не вежливость ощутил за вопросом Чернозуб — расположение. Не показывая виду, что растрогался от интереса правителя, который возлюбил Курнопу, он утвердительно приспустил веки.

— Мечтал о знакомстве, гражданин Чернозуб. Наслышан о ваших достоинствах.

— Какие там достоинства?

— Не будем дебатировать. О ваших доблестях в труде, да умилит вас информация, я довел до великого САМОГО.

— Ха… Но, ну, не.

— Человеку моего положения необходимо верить.

— Я? Вам? Не.

— Курьез.

— Себе не всегда верю.

— Парадокс мною осмыслен. Весьма локален охват дел, зыбко самосознание личности. Ответственность гражданина сводится к ответственности за собственное «я». Мои дела — вся страна, моя ответственность за «я» самийского народа.

— Так-то оно так…

— Наслышан о вашей самовитости. Генерал-капитан Курнопай тоже строптив. Ваш ориентир — индивидуальное воззрение, то бишь субъективное. Учет всеобщих забот основан на объективности воззрений. Почему я глава народа Самии, державы, армии, религии, партии фермеров? Я сообразую персональное «я» с жизнью отечества и каждого индивидуума.

— Коли б так…

— Вы сомневаетесь, гражданин Чернозуб?

— Вы признали меня самовитым. Отсюдова мне-то без сумления ни в коем разе…

— Строптивцу, дабы он проникся мерилом объективности, присущей верховному вождю, необходимо пересадить «я».