Николай Воронов - Сам

Чернозуб прилег на диван, всхрапывал. Курнопай повернулся к отцу с чувством враждебности и, зажав уши ладонями, прошел к окну. Он облокотился на подоконник. Оформилась мысль: «Ловушка». Не успел он понедоумевать почему «ловушка», как последовало пояснение: «Приспособленческая ловушка для независимости предержащих. Зависимость, пожалуй, самое жестокое творение социального благоприятствования, когда человек идеально отладил себя на всеподчинительность законам существующего иерархического уклада».

Протестующим удивлением оторвало руки Курнопая от подоконника и ушей.

«Я — позорник!»

Ухватка последних дней выпытывать сокровенные разъяснения у САМОГО толкнулась в его сознании, но он отказался от обращения к САМОМУ. Нет отчетливости в том, чьи ответы приходят, ЕГО ли, твои ли из ядра «я», где, каким бы качкам и броскам ни подвергалось твое самоуправление, может отыскаться совестливый отзыв.

У его детства было положение солнца в период ливневых дождей: пропадало вместе с небом за колоннами воды. Иной раз представлялось, что смыло солнце в океан, ан нет, промелькнет оно ломкой радугой, просверлится витым лучом, полыхнет красными лопастями, как ветряк на рассвете. Сверкучий от неунывности взгляд бабушки Лемурихи проблеснул из поры́ их телевизионного парения. Прилетят со студии, счастливо-задорные, неймется похвастать перед Каской и Ковылко, как что происходило, а те отсутствуют. Чтобы охолонуть чувством и Курнопаеву радость поддержать, бабушка Лемуриха скажет весело:

— Куда ж они запропастились? — и в зрачках у нее засверкает.

«Куда ты сама запропастилась?» — мысленно спросил он бабушку Лемуриху и рывком вскочил на подоконник.

Упование на то, что, придись быть здесь бабушке Лемурихе, он был бы спасен, распотешило Курнопая. Вон ты какой дядя! Носорог из-за тебя разгерметизировался, а все надеешься на предков.

За окном стояла пальма. Кольчатый, матовой бархатистости ствол возносился, сужаясь к лаково-зеленой кроне. Внизу, иглясь и ребрясь, росли меж камней бочкообразные кактусы. Промахнешься — пропорют до потрохов, прыгнешь ловко — спустишься по стволу. Ничто не предвещало, что у теперешнего ареста будет хороший исход, но окрыляла бабушкина бессомненность. Он стал примериваться, чтобы, пролетев над кактусами, хапнуться за вздутье ствола, которое находилось на уровне его ключиц. Куда угодит ботинками, он не очень волновался, лишь бы не попортить красивую кору.

Совсем он примерился прыгнуть, да из-за ствола высунулся Огомий. Робкая мордашка. Девчонистый. Вроде маленькой Каски. Для сынка держпредводителя слишком простоват.

Наконец-то проклюнулся в Огомии пацан. Спрятался за пальму. Руку, в которой аллигаторова груша, то высунет, то спрячет. Вкусопомрачительное лакомство — авокадо. Наверно, Каска рассказывала Огомию о пристрастии Курнопая к авокадо при странном отвращении к другим фруктам. Правда, в училище он ел любые фрукты, включая недоспелые, деревянистые и вовсе противные плоды хлебного дерева.

— Прекрати, Огомка, дразнить. Поколочу, — шутливо сказал Курнопай.

— Пока выберешься оттуда — умоломурю.

Огомий вышел из-за ствола, вертел аллигаторову грушу перед оскаленными зубами.

Курнопай спустился на землю лучше некуда, на что Огомий воскликнул: «Прыгаешь, братуха, как бабуин!» — и протянул ему авокадо. Но Курнопай отказался. Позже полакомится, а пока хотел бы с его помощью, если имеется в костеле тайный ход, пробраться к Болт Бух Грею. Тайного хода не было. Зато Огомий, побывавший там (аллигаторовой грушей угостила Фэйхоа), вызвался провести брата к Болт Бух Грею.

С ним Курнопая пропустят. Беспрепятственностью мальчишеских надежд Курнопай переболел в училище: на фоне собственных привилегий, хотя и далеких от вседозволенности, он, совестясь, видел, что большинству курсантов почти не удается ни один бесприказный шаг. Теперь и он, как пить дать, находился в таком положении.

На всякий случай попытал у Огомия, не спрашивала ли о нем Фэйхоа. Удостоверясь, что не спрашивала, попытал и о том, присутствовал ли главсерж при их встрече.

— Был, — без охоты ответил Огомий. — Не обрадовался.

Действовать через других, к кому по-особому благоволило начальство, чтобы достичь результатов, было принято среди курсантов и командпреподавателей. На Курнопая выходили до того часто с просьбами, которые решались запросто, без поддержки, что он бесился от возмущения и нескончаемых «замолвить словечко». Вроде бы не унижаясь, ты унижаешься, и постепенно в тех, перед кем замолвливаешь словечко, увеличиваешь надменность.

В приступе доверительности Курнопай посетовал провиантмейстеру на моральную загнанность ходатайствами.

— Накладные расходы славы, — сказал Ганс Магмейстер и заподмигивал игриво, подстраховывая себя от обвинения в нелояльности: — Не собираетесь ли намекнуть, что господство изуродовано унижением, подчинение — господством? Принцип сообщающихся сосудов. — И пожалел Курнопая, и поощрил: — Ходатай по горестным делам человечества. Почет и расстройство.

Скатился Курнопай до училищной, а может, и державной уловки: попросил Огомия вызвать Фэйхоа. Огомий охотно побежал к костелу, однако Курнопай велел брату стоять. Огомий его подождал, и они, держась за руки, направились туда вместе.

Мановением руки, от плеча до локтя буграстой, как у штангистов, от локтя до запястья конической, как столбик для игры в кегли, а в ладони длинной, как лопасть весла, помощник Болт Бух Грея послал навстречу им телохранителей. Автоматы телохранителей, приткнутые к пупкам округлыми упорами, искрились мушками из нержавейки. Когда между братьями и телохранителями сжалась площадная пустота, кипящая зноем, до десятка метров, помощник приказал всем остановиться, но братья продолжали идти. Тогда он напомнил головорезу номер один, что непослушание державному сержанту ведет к аресту и трибуналу и что в ситуациях, опасных для жизни держправа, к необъявляемому расстрелу.

Курнопай остановился, велел Огомию живенько дуть отсюда. Огомий заупрямился и удивил брата сметкой:

— Без меня тебе не уцелеть. («Что-то он знает, но помалкивает…») За убийство ребенка-генофондиста смертная казнь. И забоятся — я сынок диктатора.

— Кого-кого?

— Папки Болт Бух Грея. Он говорил маме: «Я — диктатор».

— Хоть знаешь, что означает диктатор?

— Папка говорил: «Я всем заправляю».

— А мама что? (Такую отраду отворило в душе слово «мама», будто он выпил ламьего молока прямо со льда огненным летним днем.)

— Мама забоялась за папку. Назаправляешь, сказала, раньше времени умрешь или убьют из-за ревности.

— Ага… Дуй давай отсюда!