Николай Воронов - Сам

Суетливость, с которой она искала в шкафу его костюм, рубашку, босоножки, а также настырная привычка распоряжаться им (она нацелилась одевать внука при Бульдозере) вконец возмутили Курнопая.

— Не-е сме-ей, — запищал он позорно сузившимся горлом.

— Чего «не смей»? — озадачилась она. С приходом офицера Лемуриха забыла об опасном настроении Курнопая. Нелицемерность ее тона он воспринял как притворство и еще сильней возмутился. Голосок Курнопая и вовсе истончило, как будто бабушка навалилась на него, лежащего на брюхе.

— Не-е сы-сымей!

Она спохватилась («Проклятый возраст!») и опять забыла об осторожности.

Зная о слабинке внука: каешься — губы распустит, промолвила еще искренней:

— Виновата перед тобой, хоть удушись. Простишь, а? В ноги, что ль, поклониться?

— Не нуждаюсь. Не какой-нибудь диктатор.

Ее обеспокоенный слух уловил в словах внука смягчение, и, чтобы умиротворить Курнопая, она сказала, что забылась: ведь он почти большой и уже, должно быть, погуливает вечерами в обнимку с девицами.

Лемуриха уметнулась переодеваться в свою комнату. Бульдозер, красота и стать которого не вязались с его именем, мигом заговорил о том, что ему понравилось, как Курнопай показывал бабке характер. И все же он укорил Курнопая за покладистый норов. Не так показывают предкам мужскую непреклонность: днями, неделями, месяцами необходимо держать их в напряжении, иначе не уступят позиций, не спровадятся в подземное царство.

Бульдозер примолк. Он подступил к тайне и прикидывал, открывать ее Курнопаю или нет. Дальше он говорил шепотом, слегка задевая губами волосы Курнопая на затылке. Он из окружения главсержа Болт Бух Грея. Что существенней — предводитель государственного переворота склонен к восприятию политической философии, поэтому охотно взял на умственное вооружение две, именно ему, Бульдозеру, принадлежащие идеи: идею надводную, служащую приманкой для наиболее многочисленного слоя народа, наиболее темного и физически прочного — для фермерства, идею о том, что землепользователи — сердцевинный слой общества, следовательно, соединительный, связывает верха, технобюрократию, рабочий класс; идею подводную, не объявляемую в программных документах: власть в державе подпирает и охраняет свирепейшая часть народной массы — подростки. По какой причине именно они? По той именно, что предрасположены к восприятию нового в силу необремененности старым организмом, старым опытом, старым знанием; доброхотство и мягкота в них не созрели, чистоплюйство не появилось, жестокость и стремление попирать, подчиняясь власть имущим, в них без предела и сомнения. Ты — как раз подросток: тебе ведь четырнадцать. Так что знай и храни в тайне.

Открылась дверь, впрыгнула в комнату, крутнулась, взметывая подол, бабушка Лемуриха. Она была в платье темного шелка, шелк отливал сталью.

Бульдозер оценочно покосился на Лемуриху. В ожидании лифта он подрагивал треугольными коленями. Едва лифтовая дверь, открываясь, поползла вниз, Бульдозер начал издавать свисты, они распадались на тонкие вьющиеся струйки. Полный значительности, уже в опускающейся кабине, он вывел алмазно-острым дискантом фотографически зримое слово:

— Дельфинариум.

Лемуриха, когда ей мнился в ком-то подвох, делалась такой нахрапистой, что человек терялся и виновато сникал.

— Ты, господин Бульдозер, глаженый-разглаженный интеллигентик. Всем выкаешь, но любишь зажирать людей. Не затрагивай нас. Я больше вешу, чем ты прикинул.

— Извините, мадам, вы страдаете манией подозрительности. Кстати, мое воображение улетало на берег океана, потому и сказалось «дельфинариум».

— Сказалось? Ишь, подделывается под народ. Меня не проведешь. Я тебя позатрагиваю! САМ указал переносить унижения, пока терпит душа. Моя душа прекратила терпеть. Ты моих дочку с зятем увез в первые сутки революции. С нами высокомерничаешь. Замкни рот.

Бульдозер не пытался оправдываться. Бабушкины нападки совсем на него не навели шорох, и Курнопаю вспомнился отец, деливший людей на беззащитных и непробиваемых. После посещения бара отец завидовал непробиваемым, но Курнопаю почему-то казалось, что он гордится тем, что незащищенно чуток перед вероломством, несправедливостью, насилием. Курнопай продолжал сердиться на бабушку, отца, мать, а красавчика Бульдозера зачислил в непробиваемые, невзирая на то, что мысли офицера кое в чем совпадали с его давней надеждой, что когда-нибудь у детей от четырнадцати до двадцати лет будет власть над взрослыми. Он даже обрадованно предположил, что главсерж Болт Бух Грей с этой целью пригласил его в небоскреб Сержантитета: поручит командование сухопутными войсками и подразделениями подростков. Прежде всего он займется подростками. Подобно лету, которое вводит Огому в берега, и он будет вводить в берега их кровожадный нрав койотов.

На двадцать первом этаже, где была резиденция Главного Правителя, теперь разместился Болт Бух Грей.

Поднимались на эскалаторах. Редко кому не надоедало переходить с эскалатора на эскалатор: их количество составляло двойное очко: 21+21. В том же небоскребе ходили скоростные лифты, и только в резиденцию поднимались на бегущих лестницах. Согласно замыслу Главного Правителя, каждый, поднимавшийся на двадцать первый этаж (никто не смел являться без вызова), должен был проникнуться священным трепетом перед тем, к кому его пригласили.

В праздник Нации Лемурихе присылали билет на правительственный прием. Чтобы встать у столика, который находился поблизости от кабины Главного Правителя, отлитой из оптического стекла, неуязвимого для пуль и пластиковых бомб, она поднималась к залу торжеств раньше всех. Ждала около резных дверей, старалась впрок надышаться их сандаловым ароматом, поглаживала инкрустацию географической Самии, набранную из кусочков черного дерева, фисташки, жемчужного клена, можжевельника, атласского кедра, пенсильванской акации.

Едва половинки дверей разъезжались, и тоненькая девушка не протиснулась бы меж ними, Лемуриха проскальзывала, к всеобщему изумлению, в зал: силы преклонения придавали змеиную эластичность ее тугому телу, обозначенному такими выпуклыми контурами, что ничего другого, кроме кипучих междометий, они не вызывали в сердце вельможного старичья.

Зал был убран георгинами цвета бархатистой сажи. Георгины носили имя Главного Правителя, покамест он не стал к штурвалу державы, — Черный Лебедь.

В ту же секунду, когда она проскальзывала в зал, в кабине возникал, увеличенный до громадности площадных монументов, Главный Правитель. Черный костюм отливал теплым тоном, как горный хребет, за который закатилось солнце, коричневые глаза светились усталой грустью, седые пряди просекали волосы, как белая молния тьму.