Николай Воронов - Сам

Приглядывался к старику. Волосы, точно пена океанского вала. Линия наклонного лба, сделав легкую западающую петлю, прямо продолжалась линией носа. Торчливые усы. Эспаньолка. Плечи старика мелко вибрировали. В ботинках, едва он переступал, раздавался писк, похожий на дельфиний, из-за попавшей в них воды.

Да это же знаменитый полководец Данциг-Сикорский! Как сразу-то не узнал? Неужели садовником при дворце? Через месяц после сержантского путча газеты печатали пышные некрологи, но известие о похоронах было краткое: «Погребение гениального маршала Данциг-Сикорского произведено по завещанию покойного на братском кладбище героев восьмилетней войны». Всезнайка Ганс Магмейстер однажды проболтался Курнопаю о том, как Болт Бух Грей с группой сержантов ворвался в покои спящего Данциг-Сикорского. Не зная, в какой из комнат находится военный министр, Болт Бух Грей крикнул:

— Данциг-Сикорский, вы низложены.

— Низлагают монархов, — мигом отозвался маршал из гостиной и, позевывая, вышел оттуда в трусах цветастого сатина.

От замечаний Данциг-Сикорского щеки Болт Бух Грея залились яблочным румянцем.

— Вы арестованы, министр, — сказал он, проломившись сквозь стыд. — Ваш предводитель мертв. Ваш полководческий гений обязывает сохранить вам жизнь. Встаете на сторону революции сержантов?

— Эко, батенька, дворцовые сержантики переворот учудили. Какие перевороты ни случались, вашенский всего чудней.

— Чудил Главправ. Вы же, гражданин маршал, подпирали его прогнившую империю.

— Я оберегал отечество от внешнего врага.

— Арестованный Данциг-Сикорский, вы переходите на сторону революции сержантов?

— Карикатуристы.

— Перехо́дите, значит, получите в кабинете, каковой сегодня сформирую, пост министра обороны. Но высшим воинским званием будет звание «сержант». Звание маршал становится низшим.

— Чем, батенька, мое звание опорочило себя?

— Ваше — ничем. Система, созданная Главправом, опорочила себя. Следовательно, для народа маршальское звание неприемлемо.

— Сержант, вы весьма шустрый юноша. На световой, видно, скорости побывали в миллионах душ самийского народа, и теперь вам ведомо, что народ не приемлет.

— Берете пост военного министра?

— Я отвечу, как только вы ответите, сержант, вы когда-нибудь нюхали, чем пахнет культура государственного управления?

— Трупным запахом вашего недавнего патрона.

— Блошиное остроумие выскочки.

— Увы, Данциг-Сикорский, вы не имеете политического гения.

— Десять тысяч лет правления фараонов в Египте — вот где была государственная культура! И то фараоны рухнули, подготовишка.

— Именем великого САМОГО, народа Самии, революции сержантов отстраняю вас, гражданин Данциг-Сикорский, от занимаемой должности.

— Гения можно отстранить, но не устранить.

— Смысловая разница в микрон. И то и другое реально. Цезаря устранили, Георгия Жукова отстраняли. Результат в конечном счете одинаковый.

— Подготовишка, смерть и жизнь несопоставимы.

— Вы низвергнуты, Данциг-Сикорский. К счастью, смерть и жизнь вероятно свести в парадоксальное соитие. Вы умрете при жизни.

Утром Сержантитет постановил: «Считать почившим в бозе маршала Данциг-Сикорского». В некрологах подчеркивалось, что полководец не противодействовал революции, однако не примкнул к ней по причине возраста и аристократической закоснелости. Во всех учебниках, по которым занимались в училище, добрая половина страниц отводилась анализу военного творчества Данциг-Сикорского. С какой-то нарочитой непременностью в предисловиях к учебникам упоминалось, что он не умер, не скончался, а почил в бозе через месяц после революции сержантов. И вот он, дряхлый, но и поныне здравствующий, перед Курнопаем. И какими же уязвленно-прискорбными кажутся теперь слова Болт Бух Грея: «Вы умрете при жизни». Наверно, не меньше, чем от унижения, страдал и страдает Данциг-Сикорский от злорадного пророчества этих слов?

— Господин маршал Данциг-Сикорский, вы ли это? — спросил Курнопай.

Старик уронил наконечник красной меди на гранит, и тот зашнырял по камню как фантастическое пресмыкающееся.

— И сам не всегда сознаю, что я есмь маршал Данциг-Сикорский. Ради всех святых, генерал-капитан, закрутите вентиль среди стеблей ятрышника и цикламена.

Едва Курнопай закрутил вентиль, маршал пожаловался:

— За лужи на плитах сажают на гауптвахту. Подвал затхлый. Астма. Начинал блестящим солдатом, кончаю серой скотинкой.

— Вы победили в тягчайшей из войн. Люди вас помнят. Я уж не говорю об исторической памяти.

— Все обесценилось. Планета, если уцелеет, проклянет военных. Быть садовником — счастье! Ох, тяжка старость. Люди, говорите? Люди, которых армия защищает, неблагодарны. Миллионы человек гибнут, но кто их помнит, кроме родственников? Историческая память скудна. Скольких благородных солдат и офицеров я похоронил за восьмилетнюю войну… Колоссальные душевные миры были! Кто сейчас помнит их? Мы, недобитое старичье. Планета проклянет военных, чтобы не брались за оружие, и запамятует об их жертвах из-за неблагодарности. Собственно, сожалеть не о чем, если человечество перейдет на жизнь без войны.

— Господин маршал, что невозможно, то невозможно.

— Меня отменил сержантик, следовательно, человечеству ничего не стоит отменить войны. Не-е, мое утверждение не утопия. У воинов есть воля гибнуть. И не может быть, чтобы было меньше воли продолжать жить. Я проверял свои выводы мемуарами выдающихся личностей. Индия — теперь страна надежд. Я прочитал Ганди, Неру, Прасада. Борьба индийцев с англичанами средствами ненасилия — нет ничего равного. Нормальный человек не станет хвалить Наполеона. Он боролся средствами убийства. Ганди боролся средствами без убийства. Нет ничего гуманистичней. Человечеству индийцами был показан поворот к новой, она же вечная, эпохе на планете. Да слишком крепко оно держится за смертельные методы жизни. Но держаться-то нужно за жизненные методы жизни.

— Господин маршал, вы убедили меня.

— Спасибо, генерал-капитан. Эко, я сразу признал вас. Бабушки Лемурихи внук?

— Так точно.

— Она гордится вами. Воспроизводят ваше лицо в газете — несет. Заботилась обо мне. Тайком. Добрая женщина, но так заражена благоглупостями… Не сужу. Она — жертва благоглупостей вашей любимой истории. Но и все человечество — жертва исторических благоглупостей, кои становятся непристойными, как скудоумие, ложь, вероломство, социальные обманы. Прошу прощения, но у вашей бабушки психология марионеток. Марионеточность человека всего страшней, подлей, невыводимее. Долг воевать — марионеточность, долг освободиться от войны — антимарионеточность. Вас, генерал-капитан, почитает столица. Внемлите моим мыслям. Мое самоотречение от идей милитаризма пусть ведет вас новыми трассами. Прошу простить за ораторский стиль с привкусом казенщины. Выучка. Но кому говорить, как не вам! Наслышан. Следил. Верю.