Татьяна Харитонова - Цена одиночества

— Три, два, один. Мне больно, Марк.

— Потерпи. Все пройдет.

— Марк, я ведь тоже растерялась. Ну, во-первых, пустыня. В другой ситуации можно было просто сойти с ума. Но ты! Таких парней я не видала. Откровенность за откровенность. Меня поразила твоя независимость. Отстраненность. Самодостаточность. Не знаю, как это сказать. Просто, разбился стереотип, который меня раздражал постоянно. Женщина — товар. Я поняла, что тебе не интересна в этом плане. Стало радостно и страшно. Как себя вести с тобой?

— И как?

— Скатывалась на классику жанра, благо, журнал помог, по привычке вооружилась шмотками. Потом поняла, тебе абсолютно все равно.

— Нет. Мне очень нравилось. Но я боялся. Боялся, что все начнется и повторится, как всегда. Эта игра между мужчиной и женщиной, это обладание, эта привычка, эти недовольства друг другом, выяснение отношений. Я сказал себе «НЕТ». Ну, зачем ты мне была послана в этой пустыне? Для того, чтобы я в очередной раз прожил этот тупиковый сценарий?

— Марк! Смотри. Я послана тебе. Я искушение. А мне послана возможность приобрести любую вещь. То, что было для меня предметом вожделения, стало доступным. Что это, Марк? Это проверка?

— Да. Я думаю, это так. Ведь изобилие, которое нас так радует — это ловушка, западня. А ну, давайте, давайте. Ну что вы еще захотите? Помнишь? Копи царя Соломона? Все богатства мира сделали его счастливым? Нет. Все проходит — и это пройдет. Суета сует.

— Ну, а любовь, Марк!

— Любовь?

— Мне кажется, ты для меня не просто прохожий.

— Кажется? Любовь никогда не может казаться. Эфемерное чувство, некая симпатия, желания, страсти, в конце концов, ничего общего с любовью не имеют.

— А что — любовь?

Марк протянул Лере ладони. Длинные пальцы слегка подрагивали. Развернул кисти.

— Любовь — отдавать.

Сжал кулаки, крепко, даже поморщился слегка.

— Страсть — брать.

Лера сжала кулачки — Страсть… разжала пальцы, протянула Марку ладони — любовь…

— Она долготерпит.

— Долготерпит?

— Милосердствует.

— Ми-ло-сердствует?

— Любовь не завидует.

— Не завидует, — как эхо вторила Лера.

— Любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего.

— Не ищет своего…

— Не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине.

— Со-ра-дуется истине?

— Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

— Верит, надеется, переносит… Боже, как красиво! Кто это сказал?

— Апостол Павел. Послание к коринфянам.

— Это кто?

— Апостол Павел? О! Это был невероятно умный и образованный человек. Родился в семье человека, который мастерил кущи.

— Кущи? Слушай, мне так стыдно, на каждом шагу встречаю абсолютное свое невежество.

— Кущи — шатры, палатки. На Востоке жилища были очень простыми. Все, что давало тень — ценилось на вес золота. Жара. Палатки шли на ура. Кроме того, он был гражданином Рима, а это дорогого стоило. Жил себе и жил, изучал Тору, владел языками, не бедствовал. Мало того — преследовал христиан. А это было условием безбедного существования. Первый христианин, побиваемый камнями, Стефан, был убит не без участия Павла, тогда ещё Савла.

— Я слышала, как их мучили, травили дикими зверями в цирках.

— Да, и так было. Одной из страшных казней было побивание камнями. Предание гласит, что Савл лично не бросал камни в Стефана, а лишь держал одежду убийц, но молчаливое его присутствие в тени с ворохом охраняемой одежды явно обличает его.

— Преследовал христиан, а потом стал апостолом?

— Это путь, и, к сожалению, вполне обычный. Другое дело, что все остальные преследователи апостолами не становятся.

— А как он стал апостолом?

— Шел в Дамаск как-то. Представь — горная дорога, жара неимоверная. И вдруг — Голос: Савл, Савл! Что ты гонишь меня?

— Тепловой удар, скорее.

— Все-то мы можем объяснить. Упал, ослеп.

— Возможно, инсульт, пострадал зрительный нерв.

— О! Можно и так интерпретировать. Только вот принесли его в Дамаск, и исцелил его христианин Анания. И прозрел Павел во всех смыслах, крестился и стал величайшим проповедником. Где ты видела такие последствия инсульта или теплового удара?

— Как хочется прозреть, Марк. Только как? Мне порой так одиноко и больно. От пустоты. Вроде, люди вокруг. Что-то происходит постоянно. Если не думать ни о чем, вполне можно вот так… Только, как научиться не требовать своего, милосердствовать, долготерпеть? В человеческих ли это силах? Понятно, Христос. Он Богочеловек. Он мог. А мы? Кто мы?

— Ну, а как же Павел? А Сергий Радонежский? А Серафим Саровский?

— Они избраны. Заранее. Я читала о Сергии. Он ведь еще во чреве матери пел на Литургии. Есть предназначенье свыше. А мы? Мы так и будем влачить свою ношу.

— Можно жалко влачить свою ношу, уткнувшись носом в свое, дорогое. А можно посмотреть в небо, оторваться от земли, от ноши и идти за Ним.

— Как?

— Просто. Любить этот мир, не подгребать под себя, помогать ближнему и не ближнему. Есть две рубашки — снять одну и отдать тому, у кого нет ни одной…

Они проговорили всю ночь. Лера сидела, прижавшись к его плечу, а он тихонько гладил её вздрагивающую ладонь, замирая от счастья и от невозможности принести боль этой девушке, ставшей для него самой дорогой на свете.

За Лерой пришли на рассвете. Теперь их было двое, один — знакомый, в буденовке. Другой круглолицый, курносый в серой косоворотке и кепке на круглой, как арбуз, голове. Тот, который в буденовке, постучал в окошко.

— Иди. Ничего не бойся. — Приблизились друг к другу, стукнулись лбами —Иди, иди.

Лера невесомо приподнялась, поправила бабушкино покрывало, повязала косынку на голову. На ноги — бабушкины тапки. Оглянулась, посмотрела на Марка, улыбнулась, прошептала: три, два, один.

— Три, два, один, — ответил он. Скрипнула дверь. Никто не ожидал, что она выйдет вот так просто, без сопротивления.

— Петруха! Девка как девка! Глянь! А ты про неё страсти рассказывал. — Это сказал рыжий парень в косоворотке. Веснушки, словно пшено рассыпались по его лицу. Губы — яркие, пухлые, как у девушки, не давали пшену-веснушкам соскочить вниз с курносого носа. Он цыкнул слюной сквозь зубы, явно добавляя себе важности.

— Митяй! Не развешивай слюни! Девка малахольная. Обыскать бы нужно. У нее оружие. — Петруха протянул руки к Лере.

— Не прикасайтесь. — Подняла руки. — Нет у меня ничего.

— Ага! А где пистолет?

— Там патронов нет. Я просто пугала.

Митяй заржал. Попытался лапнуть её крепкой пятерней.

— Не трогай. Петруха правильно сказал — малахольная я. Тронешь — не рад будешь всю жизнь. Больная я.

Митяй испуганно отпрянул, вытер руку о залоснившиеся, видавшие виды портки:

— У, сучка белогвардейская!