Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1

Вспомнил и ту, которая, тараторя без умолку, заставляла ощущать себя более мужчиной, и благодарность к ней совсем иного рода – могло случиться – обернулась бы браком. Но не случилось.

В те часы одиночества, вспоминая прошлое, пусть короткое, но приятное, Самсонов часто задавался вопросом: не упустил ли он своего счастья? Не проехал ли остановки? Не потратил ли жизнь, сделав ее «отчаянно-беспутной» уже не на словах?

Но сколько не примерял и не примерялся, выходило, что лучше женщины, чем Людмила, ему не встретилось, и лучшего времени, чем нынешнее, никогда не было. Потому и случившееся не стало тем досадным обстоятельством или опрометчивым шагом как у других. Любые частности, поступки и перемены в его жизни последний год заканчивались одним: он ждал звонка. Ждал встречи, голоса, заботы. И если боль или досада приходили, то не с той стороны, не от женщины, которая сидела сейчас… робкая и беспомощная перед ним.

Удивляло мужчину и то, что внутренне он оказался готов к такому шагу. Более того – рад. «Измотанность» или «истасканность» были тому причиной, или же просто наступивший возраст, а может сама Людмила, подумать Самсонов не успел. Мысли пронеслись, задев те веточки сознания, которые и должны были задеть, встряхнуть. Слово «потревожить» уже не подходило. Что-то упало с них, рассыпалось и ожило. Всё укладывалось в размер ожиданий, по срокам и месту. Будто кто-то тихо и твердо сказал ему: пора.

Он всегда боролся с собой – «измотанность» была не просто словом. Но его отношения с женщинами были только частью «борьбы». Он помнил, когда это началось, когда захотел менять в себе что-то. Повезло. Встреча с Бочкаревым, работа на кафедре, знакомство с Андреем и… конечно ОНА. Хамство, которое Самсонов переносил с легкой усмешкой, стало нетерпимым. Лицемерие, скабрезность, которые и раньше не принимал, но терпел, ушли со многими «попутчиками» в прошлое. Он перестал ругаться, меньше дружить с «Бахусом», как-то упорядочил свою жизнь. И хотя случались досадные промахи, они вызывали в нем именно досаду, а не желание поделиться, пошутить и забыть. Окружение сменилось и начало лечить. Поступками, отношением, взглядами, роль и значение которых часто понимал потом.

Оттого и очевидная неуместность шутки с Безуховым, сейчас, и тоже к удивлению, напомнила, как ни странно, рассуждения самой Людмилы о попытках снять фильмы по известному роману, которым не было числа. Об убежденности, что следуя, и дословно, страницам, и выдавая тысячи серий, режиссер никогда не оживит созданного ее, Людмилы, воображением. Да и воображением каждого читателя. Потому что воображения те, как и фантазии актеров, автора, других людей, рождающих шедевр, будут всегда расходиться, а значит, неизбежно мешать друг другу, и вопрос будет лишь насколько. Как и сейчас, в этой квартире, но лишь у двоих, тоже могло что-то родиться, и это «что-то» также зависело от того, насколько расходятся их представления о нём. Но чтобы представления сошлись, и нужно-то было сказать именно те слова, которые соединили бы мысли, чувства и желания обоих. Не толкаясь, не втискиваясь между другими, а совпадая, «вкладываясь», дополняя. Ведь слова и трагедия в подобных случаях часто идут рука об руку. Они и определяют – быть ли месту и времени отдельно у каждого, или слиться в единое целое.

К тому же, в ожидании события, бегущего следом за первым, находились уже не только они, но и плод таких расхождений, случайностей и совпадений. Ждал, замерев – была ли среди трех обстоятельств любовь.

«Надо бы сообщить матери…» – вдруг подумал он, но тут же прогнал эту мысль, понимая, что следует решать сейчас, какой делать выбор, перед которым все остальные дела терялись, отходили на второй план. Среди путаницы мыслей и воспоминаний, показался странным вопрос, который совершенно естественно приходил уже несколько раз: почему молчу? Вспоминаю? Медлю?

Самсонов еще раз посмотрел на Людмилу – та не шевелилась. Наверное, вот почему!.. – неожиданная догадка поразила простотой, – выстроенное разумом представление о событии и не могло совпадать с представлением о том же сидящей напротив. Он уже понимал, что воображение ее, также как и воображение тысяч других девушек в подобной ситуации, строило не то, что видит мужчина, а совсем иное. Более полное, прочное, основательное. Потому как в основательность ту положена иная причина – забота матери о плоде. Её любовь. Любовь, отодвигающая другую, знакомую, испытанную… не изгоняя, а именно отодвигая, давая место еще одной. И вторая, уступая, приближала то, что и называется жизнью в любви. Ко всем и всему, без исключения. Жизнью, у самой границы понимания ее беспредметности и безнаправленности на кого-либо. Безграничности и бесстрастности. Удивительного дополнения каждого другим. Он захотел – а она уже посмотрела. Она протянула руку, а он уже вкладывает цветок. Творец отводит от любви трагедии. Но люди не веря, что бывает такое в жизни… губят ее и винят в бедах.

Обвиняют во временности, причина которой – влечение, которое напротив – многопредметно и страстно, потому и проходит каждый раз. Гаснет. Ведь «предметов» много. Его теряют в своих разочарованиях, путая с утратой любви.

Самсонов вспомнил, как Людмила уговорила однажды зайти в церковь. Служба уже закончилась, и молодой священник, что само по себе поразило его, читал проповедь. Единственные слова, которые запомнились, всплыли в памяти и сейчас: «Всякое наслаждение неизбежно переходит в страдание». Тогда, слушая рассеянно, скорее по принуждению, он отнес их к совершенно другому, не понимая глубины, смысла и удивительной применимости ко всему. А сейчас… сейчас увязал со своими размышлениями. Вспомнив, что батюшка говорил тогда о том, как уходит со временем не любовь, а то, что примешивалось к ней страстью. Что сама же любовь, если и была началом всего, не просто идет до самой смерти, но и пойдет с людьми дальше, рука об руку. И нет силы ни у кого отодвинуть, забрать, очернить это слово, связывающее двоих – слишком прижимаются они друг к другу. А само слово можно увидеть и понять окончательно только после собственной смерти.

И все-таки, даже после таких «открытий», настоящая истина оставалась недоступной сильному полу. И не потому, что порой известие заставало врасплох, или раздумья вели, но не приводили к цели, а потому, что ни здесь, ни где-либо в мире эта половина еще не научилась понимать матерей. Её носителем рождалась только женщина. А двое получали, лишь взявшись за руки.

Солнце заливало уже полкомнаты.

Молодой человек встал, прошелся по ней и подошел к креслу. Он несколько секунд смотрел сверху на опущенную голову, затем наклонился, погладил и присел, пробуя заглянуть в глаза любимой: