Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1

– В смысле?

– Ну… чего уж нам-то лукавить? По сегодняшнему был хвастунишка, лгун и подлец. Однако не страдал. И не мучил никого. Жил от души!., хм… – он усмехнулся.

– Ты про случай с дамой, которую он якобы спас от экипажа?

– Нет, у Панаевой в воспоминаниях есть другой случай – пожар на пароходе, из Штеттина. Ну, когда он расталкивал детей и женщин, пытаясь сесть в лодку, с криками «Умереть таким молодым!». За что и был наказан капитаном. Неужели не помнишь? Она вспоминает тот случай, потому как сам Тургенев рассказывал иное – будто он, не теряя присутствия духа, успокаивал тех же женщин, ободрял мужчин и так далее. Однако, на очередном музыкальном вечере, один гость, будучи пассажиром злополучного рейса и, рассказавший за день до этого о позорном случае Панаевой, вдруг узнал в Тургеневе того самого мужчину. Она бы не поверила, если бы рассказчик не сообщил ей давеча как удивился, услышав необычно тоненький голос, там, на пароходе, у такого высокого, крепкого телосложения мужчины. Приметы были слишком очевидны и после этого, уже осторожнее относясь к Тургеневу, хозяйка и сама стала свидетелем подобных случаев – в частности с экипажем. И ничего, не страдал. – Он снова усмехнулся – И ведь у Толстого бывал… «пританцовывал» у «сохи». Охотился за расположением… подхваливал, но и «покусывал», когда тот отмахивался от назойливой мушки и отворачивался от «подарков» – очередной книжонки Золя да Мопассана. От которых сошел с ума сам, и суетливо предлагал сделать то же самое яснополянскому пленнику. Неспособен оказался «титан» на самоунизительное благоговение. Разобрался. Увидел в профиле пера отравленную стрелу, пущенную в спину человеку.

– Да, да, припоминаю, – пробормотал Метелица. – Но пример твой, Виктор, с пароходом – неудачен. Уж извини, пользоваться не буду, мало ли что болтают обделенные вниманием женщины… – и, словно спохватившись, добавил: – Давай-ка я принесу чаю… – Борис Семенович всегда использовал этот прием, когда нужно было взять паузу, успокоиться.

– Послушай… еще… хочу у тебя спросить, – как бы медля и раздумывая, задавать ли свой вопрос, начал Крамаренко, когда тот вернулся с небольшим, под серебро, подносом в узорах. – Тема… тема библейской трагедии в твоём романе, ну, того, что произошло в Иудее… как бы поделикатнее выразиться… не нова, что ли… Не боишься? Огня критики? Ведь… некоторое «своеобразие» не спасет.

– Ты меня еще укори в пороке осуждения… знаешь, сколько наслышался.

– И укорю. Резковат в определениях, выводах. Припечатываешь! Грех, это.

– А что такое осуждение? – Метелица нахмурился. – Чем отличается от обвинения? Или от приговора? – он, молча расставил чашки. – Ты же знаешь мой прием – для проверки смысла я беру крайние точки, ситуации. Вот, скажи, анафема, это осуждение? Если да, то церковь им занималась сплошь и рядом. А если нет? Мои обвинения, согласись, весьма далеки от этого слова.

– Значит, обвинитель?

– Это совсем другое, нежели судья. Не так ли?

– Ну, пожалуй, убедил. – Крамаренко мягко свел ладони, потер ими и улыбнулся, будто и сам желал убедиться в несостоятельности своих доводов. Он уже что-то хотел добавить, как собеседник вдруг произнес:

– А вообще… страдаю я Виктор от этого, страдаю.

– Да брось ты эту «Виллу «Грусть» [8], на каждом вопросе. У тебя ведь бой, я правильно понимаю? – попытался спасти ситуацию друг.

– Брань! Видимая, за «живот вечный»! И не боюсь я! – вспыхнул Борис Семенович, но тут же сник. – Хотя нет… боюсь я Виктор… одного, но страшного – оказаться инструментом, который работал, работал… исправлял, исправлял, а потом признали негодным, испорченным и полетел в печь. В самое жерло.

– В смысле, те ли конюшни вычищаешь?

– Да и конюшни ли? – тот махнул рукой. – А огня критики – не существует. Другой огнь страшен.

– Тогда уж уточни, будь любезен, закрой тему в моей головушке – на лице гостя мелькнула досада, – ты ведь знаешь… человек объяснимо избегает представать голым перед людьми. Так вот… душевная нагота еще более интимна… более уязвима, что ли. Кроме любопытства и насмешек, здесь добавляется сомнение в нормальности. Заметь – если голым по улице – эпатаж. А по страницам… Ведь нормальным считают маску. Но иногда сомнение перерастает в уверенность и наготу приходится демонстрировать уже в стесненных условиях спецбольниц. Тебе, конечно, это не грозит, но все-таки…

– А как смотреть в глаза детям? – Метелица буквально пробуравил того взглядом. – А страниц? В свои глаза? Они-то там, между строк. Э-эх… Виктор… А вот если… – рука потянулась к чашке, – разговоры мои, книги, мысли – окажутся всего лишь мудрованием… так, помнится, называли еще один из пороков на заре христианства. Пустым и ненужным. К чему порой склоняюсь сам… Тогда… смерть. Вот так, друг сердца моего.

Он помолчал и тихо спросил:

– Помнишь?

– Нет, нет! Прекрати! Ты меня сейчас утащишь, в свое море-озеро, я-то тебя знаю! И потом, в прошлой книге ты Бодлера здорово побрил, за его «самое внятное описание действия наркотика на собственный разум». [10]Так что… а вот с вопроса об отсутствии новизны в теме… соскочил. Увернулся и только что! Виртуозно!., замечу. Но все-таки напомню о писателе, которому постоянно кажется, «что его творению… не достает того пламенного и легкого духа, порождаемого радостью, и больше, чем глубокое содержание… составляет счастье и радость читающего мира». [11]

– А куда деть Достоевского с его «только» глубиной? Виктор? И потом, литература, живопись, музыка – всего лишь способ создания «своего» мира. Для себя. Где именно тебе уютно, радостно, любовно. И если не так – ты оборотень.

– А как же изысканные мазохисты?

– В кошмарах по ночам. Не верь их радости – она показная. Что до «перепаханной» темы… Метелица уже улыбался. – Хочешь сказать, лучше было бы взять «нетронутую», поновее? Меня этим не уколоть. Ответ в «Анне Карениной»: «А если библейская – величайшая тема для автора и читателя?!» Ты же понимаешь, что тема «любви» в «Карениной» вторична?

– Ах, вот какая у тебя броня! Ну что ж, снимаю, снимаю, – собеседник добродушно кивнул, уловив замысел перемены, и даже поддержал: – Ты хотел рассказать о встрече с Анатолием Борисовичем… Как он тебе?

Однако хозяин, будто не слыша, накладывал варенье:

– «Ахмад» – прекрасный чай. Знаешь, дружище, я недавно понял, что жизнь прожита зря…

– Ну и отлично, ведь не пропита. Зря. Это я и на страшном суде подтвержу… коли состоится, – Крамаренко уже привык к неожиданным и всегда очередным «пассам» друга.