Тахира Мафи - Уничтожь меня (ЛП)

— Знаешь, — говорит он немного осторожно, — я слышал интересную историю о тебе.

Он садиться на край кровати, матрац прогибается и скрипит под его весом.

— Хочешь услышать?

Моя левая рука начала дрожать. Я быстро сжимаю ею простынь.

— Рядовой 45B-76423. Флетчер, Симус, — он делает паузу. — Говорит ли тебе это о чем-то?

Я зажмурился.

— Каково же было мое удивление, — говорит он, — когда я услышал, что мой сын, наконец, сделал хоть что-то правильно. То, что он наконец-то взял на себя инициативу и так обошелся с солдатом-изменником, крадущего из нашего склада. Я слышал, ты выстрелил ему прямо в лоб.

Смех.

— Я поздравил себя — сказал себе, что ты, наконец, пришел в себя и поступил как надо. Я был почти горд тобой. Вот почему еще большим шоком для меня стала новость о том, что семья Флетчера все еще жива.

Он хлопает в ладоши.

— Отвратительно, потому что ты лучше всех должен знать правила. Предатели происходят из семей предателей, и одно предательство означает смерть всем.

Он кладет руку мне на грудь.

Я снова строю стены в своем сознании. Белые стены. Блоки из бетона. Пустые комнаты и открытое пространство. Ничего не существует внутри меня. Ничего не остается.

— Это забавно, — продолжает он, но сейчас немного вдумчиво, — потому что я сказал тебе подождать, чтобы обсудить это вместе. Но, так или иначе, это кажется таким правильным, не так ли?

Я могу ощущать его улыбку.

— Скажу тебе, насколько я… разочарован. Хотя не могу сказать, что удивлен.

Он вдыхает.

— В течение одного месяца ты потерял двоих солдат, не смог удержать клинически неуравновешенную девушку, перевернул верх ногами весь сектор и поощрил восстание среди горожан. И, так или иначе, я не удивлен вообще.

Его рука двигается, задерживается на моей ключице.

Я думаю про белые стены. Бетонные блоки.

Пустые комнаты. Открытое пространство.

Ничего нет внутри меня. Ничего не остается.

— Но что хуже всего, — говорит он, — это не то, что тебе удалось унизить меня, нарушая порядок, который мне удалось установить. Это даже не то, что ты сам участвовал в перестрелке. Но то, что ты хотел показать сочувствие семье предателя, — говорит он, смеясь, словно рассказывает что-то забавное. — Непростительно.

Мои глаза открыты, сосредоточены на мигающих лампах дневного света, что расположены над моей головой. Я не буду двигаться. Я не буду говорить.

Его рука обволакивает мое горло.

Движение настолько грубое и жестокое, что я ощущаю себя почти освобожденным. Какая-то часть меня всегда надеется, что он сделает это, что, может быть, он, наконец, даст мне умереть. Но он никогда это не сделает. Это никогда не длится долго.

Пытка не такая мучительная, когда есть хоть малейшая надежда на облегчение.

Он отпускает очень быстро и получает то, что хочет. Я двигаюсь вверх, кашляя и хрипя, издавая звук, который подтверждает его присутствие в этой комнате. Мое тело дрожит, а мышцы в ступоре от нападения, и будут находиться так еще какое-то время. Кожа покрывается холодным потом, а мои вдохи кажутся тяжелыми и болезненными.

— Тебе очень повезло, — говорит он слишком мягким голосом. Он находится в нескольких дюймах от моего лица. — Так повезло, что я прибыл сюда, чтобы сделать все правильно. Очень повезло, что я успел исправить ошибку.

Мне холодно.

Комната вращается.

— Я смог разыскать его жену. Ее и их троих детей. Я слышал, что они послали сообщения.

Пауза.

— Ну, это было прежде, чем мне пришлось убить их, таким образом, это больше не имеет значения. Но парни сказали, что они передавали «привет». Кажется, она помнила тебя, — проговорил он, тихо смеясь.

— Жена. Она сказала, что ты отправился навестить их, прежде чем… произошло недоразумение. Она говорила, что ты всегда посещал составы, спрашивая о гражданских лицах.

Я шепчу только одно слово, которым могу управлять: «Убирайся».

— Это мой мальчик! — говорит он, взмахивая рукой в мою сторону. — Кроткий, жалкий дурак. Иногда я чувствую такое отвращение к тебе, что задаюсь вопросом, не застрелить ли тебя самому. Но затем понимаю, что ты, вероятно, хотел бы этого, не так ли? Обвинить меня в собственном падении? И я думаю, что нет — лучше позволить ему умереть по собственной глупости.

Я безучастно смотрю вперед, пальцы сгибают матрас.

— А теперь скажи мне: что случилось с твоей рукой? Дэлалью казался таким же невежественным, как и другие.

Я молчу.

— Слишком стыдно признаться, что был застрелен одним из собственных солдат?

Я закрываю глаза.

— А как насчет девушки? — спрашивает он.

— Как она сбежала? Сбежала с одним из твоих солдат, верно?

Я сильно сжимаю простынь, отчего мой кулак начинает трясти.

— Скажи мне, — говорит он мне прямо в ухо.

— Как ты будешь иметь дело с предателем на этот раз? Собираешься навестить и его семью тоже? Быть хорошим с его женой?

Я не хочу говорить это вслух, но не могу больше сдерживаться:

— Я собираюсь убить его.

Он начинает смеяться так внезапно, из-за чего его смех похож на вой. Он хлопает рукой по моей голове и путает волосы пальцами, которые недавно сжимали мое горло.

— Лучше, — говорит он. — Намного лучше. А теперь поднимайся. У нас есть работа.

И я думаю, что не имел бы ничего против такой работы, которая поможет стереть Адама Кента из этого мира. Такой предатель как он не имеет право на жизнь.

Я нахожусь в душе так долго, что уже потерял счет времени. Этого никогда не происходило прежде.

Все потеряло равновесие. Я пересматриваю свои решения, сомневаюсь относительно всего во что верил, и впервые за свою жизнь я чувствую, что действительно устал.

Мой отец здесь.

Мы спим под той же заброшенной крышей; это то, что я не надеялся испытать снова. Но он здесь, и останется в своих апартаментах до тех пор, пока не почувствует достаточной уверенности для своего ухода. Что означает, что он будет решать наши проблемы, нанося ущерб Сектору 45. Что означает, что я буду понижен до должности марионетки и посыльного отца, потому что он никогда никому не показывает своего лица, кроме тех, кого собирается убить.

Он — верховный главнокомандующий Восстановления, и предпочитает управлять всем анонимно. Он путешествует всюду с той же самой группой солдат, общается только через своих людей, и только при чрезвычайно редких обстоятельствах покидает столицу.

Новости о его прибытии в Сектор 45 наверняка распространились по всей базе и до ужаса напугали моих солдат. Потому что его присутствие, реальное или воображаемое, может означать только одно — пытки.

Прошло уже так много времени, когда я чувствовал себя подобно трусу.

Но, это блаженство. Этот момент длится долго — иллюзия — иллюзия силы. Покинуть постель и помыться — это маленькая победа. Медики обернули мою травмированную руку во что-то из пластика, специально для душа, и я, наконец, чувствую себя достаточно хорошо, чтобы стоять самостоятельно. Тошнота прошла, головокружение прекратилось. Я должен уже, наконец, мыслить ясно, и все же то, что касается выбора, продолжает быть запутанным.