Владимир Зенкин - Город Зга

И лишь следующей ночью явились всему мера и смысл. Ночью возник во мне Мик Григорьич.

— Мик Григорьич, дорогой! — радостно возопил я, — Как я счастлив вас видеть! Вы за двадцать лет ни разу не снились мне.

— Я тебе и сейчас не снюсь, глупый мальчишка.

— Что?! Значит опять? Значит, вы снова… здесь, в нашем реале? В прежнем облике?

— Ты всё ещё видишь меня прежним?

— Хотел бы… видеть вас прежним, Мик Григорьич, — смутился я, — Очень хотел…

— Ну вот. Что и требовалось доказать.

— Наверное, я что-то забыл, да?

— Конечно, забыл. За двадцать-то лет. Ну а кто я вообще, ты, надеюсь, помнишь? — усмехнулся Разметчик.

— Обижаете, Мик Григорьич.

— То-то. Разметчик — не поводырь. Ты сам скоро не сможешь быть прежним. Быстрей понимай.

Следующей ночью… А до того были утро и день. Поздним утром вдруг нагрянул участковый инспектор милиции и забрал мой паспорт.

— Для чего? — подозрительно спросил я, разглядывая инспектора. Белобрысый веснушчатый лейтенантик с неожиданно аполлоновым профилем и романтичной ямкой на подбородке. Ямка была совершенна. «Наверное, девушки влюбляются сперва в эту ямку, а потом уже в остального лейтенанта», — подумалось мне.

— Перерегистрация, — туманно ответил инспектор, оглядывая мою холостяцкую берлогу, — Через неделю вернём.

— Какая ещё перерегистрация? — упирался я, — Не слыхал ничего. И почему вы, а не паспортистка?

— Потому что так надо, — дружелюбно вздохнул лейтенант, — Вы не беспокойтесь, ни в чем к вам ни малейших претензий. Пустые формальности… можно сказать.

— Покажите ваше удостоверение.

— Ради Бога.

Я не унялся, разыскал телефон, позвонил в райотдел милиции подполковнику Мышкису, спросил, действительно ли данный лейтенант уполномочен забрать мой паспорт.

— Да, — задушевным бархатом ответил подполковник, — Будьте благоспокойны. На несколько дней. Ничего страшного. Но искренне просим вас («Силы небесные — сколь галантно милиция наша вдруг заворковала!»), постарайтесь, пожалуйста, на это время надолго не отлучаться из дома. А уж, тем более, из города. Из города вообще не надо. Нет, что вы, никоих к вам подозрений! Нет, что вы, никаких подписок о невыезде! Всё в отменном благопорядке. Но всё-таки… постарайтесь.

Недоуменно пожимая плечами — что это ещё за тайны мадридско-милицейского двора — я отдал паспорт. Зря.

…— Почему так, Мик Григорьич? Так несправедливо. Вы же знали. Вы могли тогда… воспрепятствовать. Не позволить всем обмануться.

— Ты рассуждаешь, как лентяй-обыватель. А ещё лучший мой ученик.

— Какой, к черту, лучший! Раз я уехал… Я тоже думал, что можно стать счастливым без Зги.

— Многие стали счастливыми.

— Ну ещё бы! Такие условия. Никогда никого не переселяли на таких условиях. Лучшие города, включая столицу. Прекрасные квартиры, особняки. Выгоднейшее трудоустройство. Да ещё льготы какие-то высосали из пальца. Подозрительная щедрость. Это в нашем-то Отечестве.

— Зга — не город. Зга — явление. Не для всех.

— Да. Но увезли-то всех.

— Чтоб отстранились. И слава Богу, если отстранились. Пусть живут спокойно. Пока.

— А кто не смог? Кто остался сподобным?

С Юраном мы встречаемся в четыре на Ласокском вокзале. Юран уже ждал меня на ступенях под колоннадой.

— Ты какой-то расстроенный, — заметил он.

— Все в порядке, — бодро плеснул я ладонью, — Где мы сегодня, на третьей?

— Давай на третьей.

Мы пересекаем огромный, кишащий озабоченным людом, вестибюль, спускаемся в подземный переход, ведущий к платформам. Трижды в неделю мы с Юраном играем на перроне перед поездами. Юран — солирующая скрипка, я — кларнет-аккомпанемент. Аранжировки Юрана. Инструменты тоже его. Он — профессионал, когда-то играл в филармонии в камерном оркестре. Ушел оттуда по причине каких-то внутренних интеллектуальных дрязг. Он избегал говорить об этом. Возможно — по причине своего въедливого характера. Ещё возможней — из-за элементарного пьянства. Впрочем, и сам оркестр вскоре после того благополучно скончался без зрителей и без зарплаты. Я — дилетант-любитель, выступал только в студенческой самодеятельности. Но Юран мной в общем доволен. За год он меня многому обучил, разыграл и приладил к своей игре весьма недурно, заставил понимать себя с полувзгляда и полузвука.

Даём концерты на вокзале. Нормально. Встаём на перроне в сторонке, подальше от репродуктора и от людских стремнин. Поезда приходят — уходят. Перрон захлёстывается народом — опустевает. Играем. Спокойно, негромко, себе в охотку. Какая корысть? Никакой корысти. Леди Музыка лишь. А что на газетке на асфальте футляра кларнетного вишнево-бархатный распах-намёчек, так то почти что и случайность. Внимания можешь не обращать. А обратишь, кинешь монетишку — не обидимся, будь здрав и счастлив, отъезжающий-встречающий человече. Леди Музика с тобою, верна-благородна. И потребна тебе много более, чем полагаешь.

Первое время донимали вокзальные упыри-мздоимцы, один деловее другого. Расчислили истинного деловаря-уполномоченца, обтолковали четкий отстёг, делимся с ним. Самозваная шушера враз испарилась. С ментовской патрульнёй тоже делимся, но тут четкости нет, кто понаглей — тому больше. Себе остаётся когда как, в пределах червонца на брата. Бывало — по два. Случалось — по нулям. Не Бог весть, какая работа. Но — работа. Не чересчур жирен доход. Но — доход.

Однако сегодня концерта у нас не вышло. Едва успели расположиться, расчехлить, опробовать инструменты, настроиться на игру, как к нам подошли трое. Знакомый двухсержантный милицейский патруль, многажды прибыльно для себя встречавшийся с нами на вокзальных перронах. Третий — неведомый полубоксовый затылок в чёрном костюме. C плечами, проламывающими пиджак. Затылок вежливо, но недвусмысленно предложил нам убираться.

— Прошу прощенья, — завозражал я, обращаясь не к Затылку, а к патрулю, — Кому мы мешаем? Мы же приличные люди. Договоримся…

Патруль безмолвствовал. Затылок, не снизойдя до объяснений, повторил свою фразу.

— Но на каком основании? Что, у нас в стране введено чрезвычайное положение? — лез я на скандал.

Благоразумный Юран дернул меня за рукав.

— Не исключено, что кое для кого и чрезвычайное, — невозмутимо ответил Затылок, — Впрочем, вы можете остаться, — повернулся он к Юрану, — Вам не возбраняется.