Вадим Бабенко - Черный Пеликан

Здесь я лукавил впрочем – незнакомка была, и я даже узнал ее наконец, но это не меняло сути. Все теперь представлялось мелким-мелким и скучным-скучным, разжеванным до приторности. Мои недавние переживания промелькнули робкою чередой, заставив лишь поморщиться с досадой. Туманный сад и старый особняк растаяли бесследно, женскую же фигуру я опознал по узким плечам и походке, которую не могло скрыть даже старомодное платье – это была моя университетская пассия, субтильная еврейка с чуть кривыми ногами и кротким, незлобивым нравом, с которой я прожил около полугода все в той же комнате у стадиона. Не помню, почему мы расстались, наверное, я просто устал от чьего-то постоянного присутствия – повсюду были ее вещи и ее странный запах – а на прощанье она подарила мне морскую раковину, выловленную неподалеку от обетованной земли – вполне символично, если предположить, что таковая действительно существует, а не есть просто чья-то шутка.

Я теперь вспоминал ее волосы и ее раковину, сожалея о всех своих несостоявшихся судьбах, скорбеть по которым безнадежно вполне. Где ты, мой двойник, где ты, Лилия, послушная и ласковая? Каким еще стихом дотянуться к вам? И последнее стихотворение, спокойное и печальное, звучало в голове, как соглашение с безнадежностью, осознанной и почти уже привычной:

Ты на меня взгляни,

как через призму, сквозь

полуслепые дни,

меж каковыми врозь

втиснуты мы, а не

вместе – среди гримас

темной судьбы, вдвойне

перехитрившей нас.

Лгавшей вдвойне. И твой

взгляд все равно добрей… –

и еще что-то, размеренное и усыпляющее, обращенное ко всем, кто мог еще обо мне думать.

Строчки завораживали, хотелось дослушать дальше, но дальше не было сил. Перед глазами пульсировали зигзаги, комната переполнилась обломками слов, и сквозь их гомон уже почти ничего не получалось разобрать. Совершенно измученный, с ледяными ладонями и пылающими висками, я отвернулся к стене и провалился в сон, успев лишь подумать, что, наверное, почти ничего не вспомню следующим утром.

Так оно и вышло – наутро, проснувшись с тяжестью в затылке, я не помнил ни одной из лихорадочных строк, лишь несколько заблудших рифм слонялись в пустоте, будто не зная пути наружу. Я не стал цепляться за них, клубок все равно не распутать, вытягивая случайные нити – тем более, что и похвастаться едва ли найдется кому, а у самого не было ни сил, ни охоты начинать восторгаться заново. Все знакомо – внезапный жар и стихотворное похмелье, если бы записывал, то, наверное, не захотел бы взглянуть на следующий день. Интересно, как у других, сочиняющих взаправду? Ни разу не доводилось спросить.

За окном лил дождь, разошедшись вовсю, заштриховав небо и океан косыми струями. Я позавтракал в одиночестве, с неохотой сжевав пару бутербродов и запив их мерзейшим кофе. Впереди простирался длинный день, заранее раздражавший отсутствием содержания. Конечно, все могло измениться в любую минуту, достаточно было бы команды, сигнала или просто жеста кого-то из тех, кто соображал, что к чему, и знал, зачем мы притащились сюда, но пока время проходило впустую и текло едва-едва.

Повалявшись в спальне и покурив, я понял, что так можно затосковать всерьез и прикрикнул на себя строго, отгоняя ненужные мысли. Обман – не обман, говорил я себе, никто ничего не обещал; глупость – еще не глупость, посмотрим, что и как развернется дальше. Что там еще? – Кристоферы и их вчерашняя хитрость? Сам виноват, в другой раз не подставляйся… Вообще, лучше считать, что нынешнее безделье есть просто затишье перед бурей. А уж если буря, то все заодно, и никого не станут отписывать в посторонние.

На этом я заставил себя встать и отправился слоняться по дому. Беглый осмотр подтвердил то, что было ясно и так – и Кристоферы, и Гиббс опять пропадали неизвестно где, их комнаты были заперты наглухо, и на мой стук никто не ответил. Женщины были у себя, Сильвия, отворив дверь, сказала, что у нее дела, и что она знать не знает, где остальные, а Стелла даже и не откликнулась, хоть я и слышал ее шаги и звон каких-то склянок. Чертыхнувшись, я стал убивать время как придется – полистал Хроникер, но не возбудился им ничуть, излазил еще две неисследованные кладовые, найдя лишь упаковку мышиного яда, да пустую птичью клетку посреди рухляди и хлама, к которым не хотелось даже и подступаться. Потом ноги сами понесли меня к чердачной лестнице, и я полез наверх, с омерзением смахивая клейкую паутину.

Чердак был почти пуст, лишь в дальнем углу, около окна, стояли два покривившихся комода с наполовину выдвинутыми ящиками. Стараясь ступать бесшумно, но все равно скрипя расшатанными досками, я подошел к ним и стал наскоро просматривать содержимое.

Круглое окно, запылившееся донельзя, давало совсем немного света, но кое-что можно было разобрать, и я вяло перебирал предметы, преданные забвению их прежними владельцами, оставленные и забытые без всякого сострадания. Они смирились со своей участью, не надеясь на перемену, и не откликались рукам, замкнувшись в себе или вовсе утратив собственную сущность. Там были старые навигационные приборы с заржавленными стрелками, наверное снятые с отслуживших свой срок морских посудин, целый ворох карт, которые я поспешно отложил в сторону, будто обжегшись, куски бурого камня с крупными порами, тяжелого и холодного – если долго держать его в ладони, то вверх по предплечью ползут мурашки, и рука словно немеет. Я сунул было один из них в карман, но камень неприятно холодил бедро, и пришлось оставить его в комоде.

Затем я нашел большой фотографический альбом и, придвинувшись ближе к окну, раскрыл его в предвкушении новых открытий, но внутри оказалось лишь несколько карточек одной и той же женщины, всякий раз сидевшей в неловкой напряженной позе и упрямо сверлящей глазами объектив. Женщина была молода, и я подумал, не Сильвия ли это лет пятнадцать назад, но никакого сходства не наблюдалось, да и карточки, судя по коричневому налету, были сделаны куда раньше. Долистав альбом до конца, я обнаружил клочок бумаги, неаккуратно вырванный из разлинованного блокнота. На одной, чистой стороне было старательно выведено печатной латиницей: «MEMENTO MORI», а на другой тянулись выцветшие прописные строчки почти нечитаемого текста. Я разобрал лишь: «Рассмотрим внимательнее траекторию одной капли. Слеза рождается в углу глаза и сползает по веку, размывая синюю тушь…» «Синяя тушь – какая чушь», – пробормотал я тихо и сунул листок назад в альбом.

Больше исследовать было нечего, и идти было некуда – надо мной нависали грубые стропила, и стены окружали со всех сторон. Я положил альбом на пол у окна и сел на него, наклонившись вперед, подсознательно стараясь занимать как можно меньше чердачного пространства. Дождь не прекращался, мутная пелена застилала горизонт, безответно поглощая в себе и мысль, и взгляд, не откликаясь ни на единый порыв. Все это было знакомо до боли, повторяя сценарии, не раз прокрученные в голове; утренние сомнения нахлынули вновь, тут же вспомнились грубости и насмешки, Кристоферы и заносчивый Гиббс, абсурдность происходящего стала вдруг видна без прикрас. Невозможно было обманывать себя более – я понял, что попал в ловушку, и теперь уже не важно, забрел ли я туда сам или поддался чьей-то хитрости, не догадавшись сразу. Итог был налицо, и оставалось только надеяться, что он не навсегда.