Вадим Бабенко - Черный Пеликан

Уже через час, однако, стало ясно, что моя затея непосильна. Оставшись за гребнем первых песчаных холмов, океан сразу смолк, и на смену размеренному рокоту пришли нервные звуки ночных дюн – скрипы, шорохи, поспешное бегство и жалобный плач, торжествующий вопль вдали, в котором отчетливо слышалась угроза, или обреченный вздох, будто признающий бессмысленность дальнейшего упорства. Сначала мне было просто не по себе, но чем дальше, тем становилось тревожнее и хуже, мысли начали путаться, и со всех сторон чудились затаившиеся монстры, так что я брел, пригнувшись, петляя так, чтобы обогнуть каждое темное пятно, то и дело застывая на месте и оглядываясь – не крадется ли кто-нибудь за спиной. Я сознавал, что прошел лишь самую малость, и едва ли таким темпом доберусь до цели, но ничего не мог с собой поделать – нервы были натянуты, как струны, и в голове звенело от избытка адреналина, не дающего рассуждать спокойно.

Каждый возглас и каждый вздох, разраставшиеся в воображении громогласными раскатами или визгом, пронзительным до дурноты, будто спешили сообщить что-то и от чего-то предостеречь, но, срываясь на полпути, лишь сигналили, казалось: поздно, поздно, не успеть. Нет ничего хуже намеков, не дающихся пониманию – мне представлялось уже, что почва дрожит со всех сторон в преддверии неотвратимых катастроф, а я не знаю, не вижу главнейшей опасности, глаза мои завязаны и разум бессилен. Я понимал: прошлая суета напрасна, и худшее еще впереди, но – где оно, в чем? Быть может, мне пытаются подсказать, но я не могу довериться вслепую окликам неведомых сил, источники которых скрыты во мраке, а голоса столь бесчеловечны. Почему их так много? – Так не бывает, и это страшнее всего…

Впрочем, страхи страхами – рано или поздно, думаю, я совладал бы с собой – но с направлением дело обстояло куда плачевнее. Луна то выходила из облаков, то исчезала вновь, и весь ландшафт неузнаваемо менялся с каждым ее появлением, так что я, замечая по всем правилам топографии характерные ориентиры, всякий раз оказывался в сомнении, тот ли это холм и тот ли это куст, что еще четверть часа назад служили точками притяжения, и вообще, на той ли самой равнине нахожусь я теперь – все тени будто изменили очертания, и ничего не узнать. Я понял, что не уйду далеко – скорее всего совершенно собьюсь с курса и буду петлять кругами. Нужно было возвращаться, как ни противна была эта мысль моей еще не до конца иссякшей решимости. Лишь для вида поспорив с собой еще немного, я остановился, признав с облегчением, что вот-вот окончательно заблужусь, и стал дожидаться очередной порции лунного света, чтобы определиться с дорогой назад.

Это оказалось непросто. Я слишком долго простоял, озираясь в темноте, так что все контуры слились в одно и явили собой совершенно незнакомую местность, когда серебряное сияние вновь залило пространство. Я судорожно рыскал взглядом от возвышенности к возвышенности, отбегал назад в поисках своих следов, но никак не мог увериться в правильности картины, что была у меня в голове. Наконец, от моих метаний все следы перепутались и сделались бесполезны. Усилием воли я заставил себя не паниковать, присел на корточки и стал чертить на песке дюны и океан, свой предполагаемый маршрут и неуловимую луну, прикидывая, куда она могла сместиться, и как теперь должны лежать тени, и еще вспоминая, с какой стороны свистел ветер, что, впрочем, не имело большого смысла – ветер вполне мог и поменяться. Вдруг, как молния, пронзило: что я делаю, это же готовая схема, почти что карта – быть может я уже нарушил запрет, и дюны сейчас начнут мстить, меняясь и сдвигаясь, не щадя ни селения, ни одиноких путников. Я поспешно разровнял песок, аккуратно стерев все линии, и зашагал быстро, как только мог, туда, где по моим представлениям находился столь легкомысленно покинутый дом.

Через некоторое время, измученный неуверенностью и новыми приступами ночных страхов, я выбрался-таки к океану. Невыразимое облегчение, испытанное сразу, как только я услышал шум волн, быстро сменилось новым сомнением: дома не было и в помине, нигде не угадывалось ни огня, ни светящегося окна, очевидно, я здорово промахнулся в своих прикидках, и нужно было снова принимать решение. Поколебавшись, я повернул направо и побрел вдоль воды, ежась от ветра, задувающего под куртку.

Океан рокотал рассерженно, ночь нависла надо мной бескрайним шатром, расстояния казались огромны и непосильны ни разуму, ни зрению. Я был столь мал и значил столь мало, что не мог даже удивляться равнодушию пространства кругом – право, не в моих силах было хоть чем-то его смутить. Город М. и грозные легенды, дюны, из которых я едва выбрался только что, мои спутники и даже неуловимый Юлиан – все ушло куда-то на задний план и продолжало уменьшаться в размерах.

В эти минуты я понял вдруг, как приходит безумие – и даже представил чуть не воочию тончайшую грань, по которой бежит некто, стерегущий мой разум: бежит, не отвлекаясь и не поворачивая головы, глядя строго перед собой – с каждой стороны обрыв. Ему нельзя останавливаться – на месте не устоишь; даже и замедлиться страшно – сразу потеряешь устойчивость. Он бежит, дыша ровно и глубоко, энергично работая локтями, в том же темпе, в том же ритме из года в год, но порой что-то случается вдруг – и темп меняется, и пропадает ритм…

Я представлял: вот он пугается и прибавляет хода, тонкие ноги мелькают все быстрей; вот уже и не разобрать деталей, все сливается в одно расплывчатое пятно. Тут уж так – если начал, то назад пути не бывает; лишь перейди границу – и к размеренности не вернуться. Теперь только и кажется, что не угнаться за чем-то, не дотянуться, не успеть, и частота движений становится вовсе невыносима, а потом вдруг все – раз и нет, на лезвии пусто, а из пропасти вопль. Тут же голоса, оставшиеся без надзора, станут галдеть каждый свое, из углов полезут химеры, призраки заполонят пустоту – и уже не отделаться, не скрыться, ничего не вернуть…

По спине поползла струйка ледяного пота. Что ты делаешь, прикрикнул я на себя, так и вправду недолго сойти с ума. Ноги сами несли меня вперед, а в мозгу все звенело от натуги. Нужно было отвлечься, уцепиться за что-то и успокоить воспаленные нервы. «Рассмотрим внимательнее траекторию одной капли, – стал я бормотать монотонно, – слеза рождается в углу глаза и сползает по веку…» Это было бессмысленно, но я бубнил и бубнил, старательно представляя дождь на стекле и влагу на щеке, потом почувствовал, что у меня самого текут слезы от соленого ветра, и странным образом успокоился вдруг, смирившись разом с бесконечностью, равнодушием и собственной незавидной судьбой. Вообще, словесные формулы очень сильны, признавал я хмуро, всматриваясь в ночь, всегда нужно иметь одну-две про запас. Особенно таким, как я, устроенным слишком хитро, сложно, плохо, как говорила моя дорогая Гретчен.