Вадим Бабенко - Черный Пеликан

«Что это у вас? Куда вы вообще ходили? – Гиббс смотрел на мои ноги. – Не иначе, в сусличье дерьмо вляпались?»

Я быстро опустил глаза. На внешней стороне правого ботинка отчетливо выделялась ярко-зеленая полоса.

«Может и к удаче… – протянул Гиббс насмешливо. – Видите, прав я был, гулять нужно со смыслом!»

Я кивнул, будто соглашаясь с шуткой, но заметил, выходя, что разглядывал он меня при этом очень даже недобро.

Следующие несколько дней прошли вяло и скучно – я, казалось, никого не интересовал, Гиббс и Кристоферы не обращали на меня внимания, да и появлялись в доме не так уж часто. Неудачный побег поумерил мой пыл, предпринимать что-то еще было глупо – оставалось лишь смириться с покорным ожиданием. Я пробовал заговаривать с Сильвией, но та вела себя со мной, как чужая – отвечая ласково, но отстраненно, показывая всем видом, что мне лишь чудилась наша недолгая близость. Я показал ей фотографию Пиолина, так встревожившую меня, но она не проявила ни малейшего интереса, равнодушно сказав, что не читает по-иностранному, а этого человека видит впервые. Тогда, в отчаянии, что время уходит впустую, я разыскал на дне дорожной сумки любительское фото Юлиана, которое лежало там у меня, спрятанное вместе с кольтом, и как-то за обедом небрежно выложил его на стол. Но ни женщины, ни оба Кристофера, в тот день обедавшие с нами, не выказали узнавания, лишь Кристофер-первый сказал небрежно: – «Пойди у соседей спроси», – неопределенно показывая рукой вокруг, и оба они рассмеялись. «Когда Гиббс придет?» – холодно спросил я, но в ответ получил лишь очередную ухмылку: – «Придет, не бойся, дела свои закончит и придет…» – и мне не оставалось ничего, кроме как уткнуться в свою тарелку, подавляя острое желание выкрикнуть что-нибудь злобное.

Гиббс, кстати, объявился в тот же вечер, но разговора с ним не получилось. Он был без маски, смотрел все больше в сторону и одет был как-то странно – в грубые сапоги до колен и широкий плащ-балахон, свисающий с плеч к самому полу. Мне пришло в голову, что, наверное, он так в нем и ночевал под открытым небом, но спрашивать было неудобно – любопытство такого рода могло показаться слишком навязчивым. К тому же, он как пришел, так и засел на кухне, уединившись там с Сильвией, и я никак не мог найти повод потревожить их тет-а-тет, а когда поймал-таки его одного у входной двери, то по всему было видно, что он уже спешит, и ему не до меня. Тут еще и Сильвия выскочила из своей спальни, явно намереваясь что-то сказать вдогонку, но смешалась, увидев меня, и стала рядом, не произнося ни слова. Возникла неловкая сцена, так что Гиббс поморщился с досадой, открыл дверь и кивком пригласил меня за собой наружу. Я моментально продрог на ветру без верхней одежды, а Гиббс выговорил отчетливо и сердито: – «Ну, что вам неймется? Что вы суетитесь, как барышня на перроне?» – и у меня не нашлось нужных слов, было ясно, что вот так, наспех, мы все равно не сумеем ничего обсудить. «Вы помните наш уговор, – осведомился Гиббс холодно, – уговор не делать глупостей? Вас ведь предупреждали – дурака я строить из себя не люблю…» – после чего говорить и вовсе стало не о чем, я лишь хмуро кивнул, почему-то чувствуя себя виноватым, а он завернулся в плащ и зашагал прочь от дома.

Этот эпизод, понятно, не добавил бодрости, а на душе и так было не очень весело. Меня то и дело мучило подозрение, что наш поход – напрасная трата времени, а здешние места не таят ничего нового и не раздвигают границ – ни в каком из возможных смыслов. Тут же на смену приходила другая мысль – о том, что границы, как их не раздвигай, все равно окружат тесным кольцом: пусть пространство бесконечно, но я заточен в четырех стенах, без которых не больно-то могу обходиться, а если пойти еще дальше, то и эти стены просторны чересчур, настоящая темница где-то внутри меня, и с нею пока, увы, не сладить, как не сбросить смирительные бинты. Ну а следом накатывало и совсем иное – я чувствовал, что буря все же подступает неотвратимо, неведомые события копят силы и сгущаются вдалеке. Даже лица незамысловатых Кристоферов становились будто бы хитрей и зловредней, среди ночных шорохов то и дело чудились грубые голоса, и заоконный пейзаж тоже вносил свою лепту – погода не улучшалась, по небу торопливо ползли низкие тучи, похожие на батальоны оборванных войск, привыкших к бесконечному отступлению. Ветер то усиливался, завывая и швыряясь мелким дождем, то стихал совершенно, и тогда над всеми звуками властвовал гул рассерженного океана, далеко захлестывающего волнами привыкший ко всему берег, будто напоминая о своей силе всем, рискующим усомниться.

Лишь одно развлекало меня и не давало упасть духом – наши отношения со Стеллой становились теплее с каждым днем, она была теперь куда мягче и приветливей со мной, хоть и казалась временами несколько пугливой. Мы часто болтали о всяких мелочах, я узнавал ее все лучше, и она все больше нравилась мне. Я убеждал себя, не без самодовольства, что ее резкость и грубость в первые дни происходили от стеснения, а то и от ревности, и даже размышлял порою, не есть ли Стелла та самая фигура на доске, моя счастливая карта, на которую стоит делать ставку. Что это значит и как, в голову пока не приходило, но ощущение крепло, будто в пику сомнениям и тревоге, нашептывая чуть слышно: плевать на остальных, тут, быть может, настоящая находка – не пропусти, не спугни…

Как-то ночью был шторм, и я не мог уснуть до рассвета, а наутро ветер стих, небо прояснилось, посветлев и повеселев, и Стелла, чуть не насильно, потащила меня на прогулку. Мы пошли вдоль самой воды, рассматривая песок под ногами, на котором волны оставили неряшливые следы ночного буйства. Всюду валялись дохлые крабы и моллюски, темнели окаменевшие обломки дерева – не от пиратских ли шхун, думал я – попадались пучки спутанных водорослей и россыпи ракушек странной формы, наполовину сточенных, но с острым, как бритва краем, сверкающим нетронутым перламутром. Берег преобразился, но не утратил безучастности – неведомые варвары пришли и ушли, не успев или не сумев обжиться, побросав свой скарб и житейский мусор, не нарушив уединения здешних мест на какой-либо мало-мальски заметный срок.

Стелла выглядела неважно, черты ее лица заострились, под глазами залегли темные тени. Я пробовал было завязать разговор, но он не клеился – мы были неловки, как незнакомцы, полагающие неуместной любую откровенность. Даже когда я спросил ее о брате, она лишь отмахнулась небрежно, не желая, видимо, вспоминать нашу беседу на привале, и я замолчал, решив не навязываться и сожалея про себя, что не пошел один.

Потом, однако, Стелла оживилась и затеяла игру с ракушками, которые до того собирала в ладонь, старательно выискивая нужные в мокром песке.