Вадим Бабенко - Черный Пеликан

Напряжение спало. Мужчины занялись едой, Сильвия со Стеллой вполголоса заговорили о своих женских делах, и вечер снова потек размеренно и мирно. Я не знал, нужно ли считать себя оскорбленным, и, подумав, решил, что не нужно – что взять с недоумков. Гиббс неожиданно встал и вышел, но вскоре вернулся, неся что-то за спиной. «Сюрприз, сюрприз», – проворчал он, ставя на стол большую бутылку настоящего шотландского скотча, и все тут же завозились оживленно, вовсе казалось позабыв о случившемся.

Скотч, надо признать, пришелся кстати. С бутылкой разделались быстро, честно разделив на всех, а потом, расслабившись, стали болтать ни о чем, лениво посматривая вокруг. Я, стараясь не особенно задерживаться на каждом, обводил взглядом своих невольных компаньонов, думая о том, как заблуждался вначале, смешивая их в одно, бездумно объединяя по скупым признакам и не желая замечать различий, очевидных, если мало-мальски присмотреться. Взять хоть Кристоферов – от них в первые дни двоилось в глазах, а теперь они для меня – два совершенно разных человека, лишь волею случая застигнутые вместе. Один – как злобный волк, а второй – добродушный сторожевой пес, который однако без раздумий вцепится в ляжку любому зазевавшемуся интрудеру. Сильвия и Стелла тоже хороши, я их видел совсем другими – и хуже, и в чем-то лучше – а сейчас понимаю, что был просто слеп. Ну а Гиббс – про него вообще разговор отдельный…

Моя мысль, сделав круг, снова вернулась к Кристоферам. Тот, первый, представлял я себе, не обучен манерам, был гоним отовсюду и частенько бит. Он вполне мог затеряться в самых низах и остался на плаву лишь благодаря своей физической силе и завидной решимости, корни которой – в одиночестве и отчаянии. Нелюбимый никем, он вырос неприветливым пасынком, легко возбуждающим страх даже не в самых слабых людях, пособником, умеющим служить за хороший кусок, но всегда помнящим свой интерес…

Да, думал я, наверное с ним нелегко тем, кто держит его при себе – лучше не поворачиваться спиной и всегда иметь под рукой свистящий арапник – но и стоит его терпеть за презрение ко всему, убивающее чувство опасности и порой заставляющее лезть в самое пекло. Когда-то оно его задушит, толкнув на что-то страшное, и горе тем, кто окажется под рукой, пока же он управляем, поскольку разумен, как может быть разумен отрегулированный автомат. С ним можно справляться и даже говорить об отвлеченных вещах, но вокруг него – ореол безжизненного пространства, до которого страшно дотронуться, не зная наверняка, заразно ли оно, и что может случиться при случайном контакте. Женщины сторонятся таких, видя наперед их больное будущее, да и сами они, зная в себе изгоев, чураются любых сближений, не стоящих усилия в их глазах, не способных приоткрыть заржавленные ставни душ, загрубевших с рождения, если допустить, что таковые вообще у них есть. Потому он, первый, злобен и угрюм, завидущ и опасен, как водяная змея, хоть его никак не отличить от второго, когда они сидят тут вместе, но второй – это совсем другое дело и вполне благополучен при взгляде со стороны, если, опять же, не дразнить его зря.

Он рос рубахой-парнем, – вновь фантазировал я увлеченно, перейдя к соседнему персонажу, – был почитаем сверстниками за широту разгула и провел всю юность в бесшабашных компаниях, о чем теперь вспоминает с удовольствием и чуть свысока, почитая себя остепенившимся и повзрослевшим. Его уличный кодекс чести не лишен стройности – пожалуй, на него можно положиться, когда опасность нешуточна, но он куда менее надежен в пору затишья и скуки – нужно держать ухо востро, чтобы вовремя одернуть, чуть он начнет делать глупости, не зная, куда себя деть. Он беззлобен на вид, но, вглядевшись, легко заметить что-то темное внутри него, способное излиться потоком бездумной жестокости, удивляющей и окружающих, и даже его самого. Он очень опасен в драках – ибо не теряет хладнокровия – и ценим предводителями – ибо всегда уравновешен и смел. Но не стоит и пробовать втянуть его в предприятие, безнадежное изначально – крестьянская хитрость, идущая еще от прадедов, не позволит вляпаться туда, откуда нет выхода. Потому он удачлив – на свой манер – жаль, что нельзя научиться быть таким же…

Два Кристофера тем временем швырялись друг в друга скомканными салфетками, снова вспомнив рыболовные дрязги и обвиняя один другого во лжи и неоправданном бахвальстве. Гиббс изредка покрикивал в их сторону, и они послушно затихали на время, пока кто-то из них вновь не начинал занудного спора. Глядя на все это, легко было усомниться в изощренности образов, что вертелись в моей голове, но я не позволял себе пораженчества – кто сказал, что окружающее на самом деле так просто, как хочет казаться? Зачем же тогда все усилия тех, что не дают себе передышки, проникая в него глубже и глубже? Нет, у айсберга реалий должны быть и скрытые части, не доступные неумелым, несущие в себе сущности, о которых можно лишь догадываться по едва заметным следам на поверхности.

Я перевел глаза на женщин. Сильвия и Стелла сидели вполоборота друг к другу и увлеченно беседовали, не прерываясь ни на секунду. Яркий свет от лампы над столом, безжалостно выхватывающий детали, не портил их умиротворенных лиц – казалось, они нашли для себя место, где покой милосерден, и душа тянется к нему, раскрываясь и смягчая внешние черты. Все в них двоих контрастировало разительно – страстное и сдержанное, темное и светлое, готовое немедля выплеснуться наружу и скрытое глубоко внутри – но и все же они были чем-то схожи, как две разные копии одного замысла, меж которыми утекло немало лет, полных поисков и сомнений.

Контраст, впрочем, был мне более по душе. Я видел одну из них разочарованною фавориткой, всегда искавшей больше, чем можно надеяться найти, и не устававшей порицать негодную судьбу. Зависть окружающих не принесла бы ей облегчения – чего стоят сварливые голоса торговок, не видящих дальше собственного прилавка на той ярмарке, где обязаны быть чудеса покраше? Наталкиваясь на непонимание, она лишь гордо поднимала бы голову, а прощая подлости, думала б о себе с грустью, замечая острей, чем когда-либо, неумолимость отсчета круглых и некруглых дат, памятных в основном несбывшимися надеждами. Я мог бы заинтересовать ее на время – не то чтобы она когда-то уравняла себя со мной, даже в минуты слабости, но, наверное, снизошла бы до меня, признав, что в разную пору довольствоваться следует разным – за недостатком подходящих фигур или просто ввиду всеобщего несовершенства. Так что интрига была возможна – и даже вероятна по ряду причин – но это был бы непрочный союз: едва ли я стал бы терпеть всегдашний безмолвный укор, тем более заметный, чем ласковее слова, прячущие его за перегородками с потайным окошком – на случай, если кто-то заинтересуется истинным положением вещей. Да, я бунтовал бы, уверенный в своей правоте, а она бы искренне недоумевала, рыдая по ночам, спрашивая себя, отчего мир так слеп, что не может оценить ее как должно, а мужчины столь упрямы – ну что им стоит, ведь от них хотят совсем немногого. Дело шло бы к печальной развязке – я предвидел свои измены, беспорядочные и неловкие выражения протеста, не могущие никого убедить, но при том ранящие всерьез, и ее измены в отместку, наносящие не меньший урон, за которыми в полный рост маячило бы унылое «зачем», никогда не произносимое вслух. В конце концов мы расстались бы, разведенные по разным углам ринга доброхотами-секундантами, оглушенные ударом гонга, утверждающего, что можно перестать мучать друг друга и вернуться к занятиям, подобающим нам более, но еще долго не могли бы избавиться от томительных воспоминаний, в которых каждый видел себя победителем, признаваясь себе порою, что и я, и она успели рассмотреть слишком мало один в другом, и взаимное притяжение, возникшее из ниоткуда, так и осталось неутоленным, обратившись в свою противоположность, но не пропав совсем. Ей было бы обидней, чем мне, ведь она старалась сильнее, а я, приобретя дополнительную толстокожесть, научился бы избегать женщин, подобных ей, лишь изредка раздражаясь оттого, что подобные ей почему-то не встречаются мне больше.