Вадим Бабенко - Черный Пеликан

Время шло, я слушал звуки и гадал, почему Стеллы нет так долго, но вот наконец скрипнула дверь, и я узнал ее по легким шагам. Пришла, не обманула, подумал я, хорошо, что ей можно верить – ведь больше, наверное, некому… Через мгновение я уже чувствовал Стеллу рядом с собой. Сильная и гибкая, она знала, что ей нужно, лучше меня. Ее тело привыкало ко мне быстрее моего, оно уверенно находило путь в лабиринте, и я следовал за ним, стараясь не отстать и не потеряться. Ее пальцы переплетались с моими, руки обвивали мою шею, притягивая, или упирались в грудь, отталкивая с неискренней силой, везде был ее аромат – аромат нетерпения и бесстыдства, так что и сам я становился нетерпелив и не знал стыда. Лицо ее было строго-серьезно в холодном свете, глаза закрыты, губы плотно сжаты. Она не говорила ни слова, только вздыхала порывисто и глухо постанывала, когда ее сотрясали судороги, а потом лежала, откинувшись навзничь, все такая же серьезная и будто ушедшая в себя, но уже ставшая ближе на тысячи миль, хоть и стоило признать, присмотревшись – нет, еще не дотянуться.

Так продолжалось целую вечность, и я был готов молить о пощаде, когда она вдруг успокоилась, открыла глаза и стала смотреть на меня, опершись на локоть, чуть заметно улыбаясь и думая о чем-то своем. Мне хотелось, чтобы она осталась до утра, хотелось проснуться с ней рядом, но я стеснялся сказать об этом, словно выдать какую-то слабость, для которой в нашей истории еще не хватало места. На слова вообще не было сил, и мы долго молчали, разглядывая друг друга с новым интересом, словно перейдя в иное качество и понемногу привыкая к нему.

Стелла заговорила первая. «Ты лучше, чем я думала, – сообщила она мне признательно. – Я спрашивала у Сильвии, с которой ты лег в постель с такой охотой – можно было подумать, у тебя тяга к пожилым – но она ничего не сказала, а я люблю знать заранее».

«Заранее? Зачем? – спросил я, несколько покоробленный ее тоном. – Я вот не люблю знать ничего заранее, гораздо занятнее открыть самому».

«Что открыть – бывает что-то новое? – поинтересовалась Стелла насмешливо. – Или, как там нам говорили, ‘каждый интересен по-своему’ – да? Ну нет, это не для меня – такая скука…» – она повернулась на спину и замолчала, будто задумавшись.

«Понимаю, – сказала она потом, – ты, как и все, считаешь себя центром мира, думая, что да, ты – это ты, не что-нибудь там тусклое и блеклое, каждому должно быть любопытно, что у тебя внутри – ты ведь сам для себя такой особенный внутри. А я для тебя не особенная, я обычная, но знаешь ли ты, какая я для себя?..» В голосе звучала обида, я обнял ее, чтобы утешить, как ребенка, но Стелла отвела мою руку. «Нет, не убеждай меня теперь, не нужно, мне даже лучше так, – сказала она с чуть развязной хрипотцей. – Я сама не хочу знать ни про тебя, ни про остальных, пусть уж будет баш на баш. Лишь одно забавно: наблюдать за собою, какая я с другими – даже смешно порой. Вот я и наблюдаю, а до них-то мне что за дело… Хоть, конечно, ты – особый случай, – добавила она, улыбнувшись хитро и вновь прижимаясь ко мне, как довольная кошка. – С тобой, должна признаться, все как-то по-другому… И не думай, что я должна это говорить – я могу уйти сейчас и вообще не говорить ничего – но ты меня подкупил чем-то, так что хочется даже заботиться о тебе и оберегать тебя, неумелого, что вообще-то не про меня, я же женщина – вот пусть обо мне и заботятся…»

Мы помолчали. Я хотел думать о ней, но никак не мог подобрать нужный ключик. Ларец не открывался, мысли, как неметкие стрелы, шныряли, не попадая в цель, уносились в пространство и витали где-то вдали. Тогда, в раздражении, я отвлекся на совсем другое и вдруг, сам не зная почему, заговорил о себе и Юлиане, рассказывая Стелле то, чем еще не делился ни с кем, защищая свой секрет от нападок, хоть никто не нападал, проговаривая его вслух, будто желая убедиться, что он существует на самом деле, а не почудился мне, как пыльная оболочка, сделанная из шорохов и лунных теней, внутри которой – пустота. Я говорил, что завтра снова начну действовать наконец, мне быть может повезет, и мы действительно найдем Юлиана на Белом Пляже. Понижая голос, я спрашивал Стеллу, не обманул ли Гиббс, и сам отвечал себе, перебивая, что с Гиббсом мы договоримся рано или поздно, пусть она не волнуется за меня. Я даже вытащил свой кольт и показал ей, сам придя в возбуждение от прохладной стальной тяжести, и Стелла с опаской трогала его своей хрупкой рукой, а потом хотела подержать и прицелиться, но я не дал, сказав, что это не шутка, и она обиделась было, но потом вновь повеселела и попросила воды. Я сунул кольт назад в сумку и пошел на кухню, ощупью пробираясь по коридору и вспугивая клочья темноты, засевшие в углах.

Когда я вернулся, Стелла сидела, завернувшись в одеяло, почти так же, как Сильвия несколько дней назад. Напившись, она, опять же как Сильвия, вдруг заговорила про Гиббса, недовольно хмурясь и страдальчески морща лоб. Слова теперь давались ей с трудом, что было вовсе на нее не похоже, и даже голос сделался мрачен и глух.

«Ненавижу таких, как он, – говорила Стелла, – самоуверенных и строящих из себя невесть что. Все в них апломб – и Гиббс такой, с апломбом, но при этом он всегда знает, что ему нужно от других. Я даже не могу его ослушаться – когда он смотрит, ему так и тянет подчиниться, да и к тому же у него есть ответ на любой вопрос, его не перехитрить. Он будто видит наперед – видит все твои хитрости и заранее к ним готов. Даже когда он ошибается и попадает впросак, ощущение таково, что он знал, что ошибется, и уже имеет – нет, всегда имел – план и на этот случай…»

Стелла изъяснялась невнятно, я не очень ее понимал. Гиббс, утверждала она, бывает будто ясновидящий или что-то вроде того. Он никогда не сомневается, что все выйдет по его правилам, или вовсе не желает думать о каких-то еще правилах, кроме собственных. Если случилась промашка – значит, новое правило наготове, из своего запаса на каждый случай, а если другие думают, что он кругом неправ, то это их, других, дело. Он всегда прав, в этом его главное свойство. Такая вот уверенность, как тут не позавидовать…

«Прямо, как Юлиан», – проговорил я невесело, но потом подумал, что нет, сравнение неправомерно. Даже и близко поставить нельзя – Юлиан не выживет в одиночку, ему нужен мир вокруг, чтобы найти верные ходы, чтобы слиться с ним и раствориться в толпе, а Гиббс… – Где взять толпу похожих на Гиббса? «Нет, мой Юлиан не таков», – сказал я вслух, но Стелла лишь пожала плечами. «Я не знаю твоего Юлиана, – откликнулась она равнодушно, – но Гиббса-то я знаю, и Гиббс тебе не по зубам».

«Я жалею его, – призналась она потом, – мы обе жалеем его по-женски, он одинок куда больше, чем ты, потому что он отважней, чем ты. Но мы и боимся его – никак нельзя не бояться. Он наверное единственный, кто внушает мне страх, потому что он непонятен, я не знаю, чего ждать и на что он способен – то есть я знаю, что он способен на большее и на более страшное, чем я могу себе представить, потому что я не могу себе представить, чтобы я сама пошла туда, куда он однажды пошел – ты понимаешь, о чем я – и все, кого я вижу вокруг, не смогли бы даже подумать о том в здравом уме. Потому что потом, говорят, уже не прикинуться и себя не обмануть, придумывая отговорки – поставят отметку, и все уже будут видеть, какой ты есть. И еще – никто ведь не скажет, что будет с тобой после, как никто не скажет, что будет после смерти, оттого все так страшатся смерти, пусть жизнь не всегда приятна и даже отвратительна чаще всего. А пройдя через это – от чего у него отметина – тоже, думаю, не вернуться назад, и кто знает, что он чувствует теперь, помнит ли, что было до того, или может та его жизнь не существует для него больше, а эта нынешняя куда несчастнее… Я не могу назвать себя счастливой, но вдруг дальше будет хуже – так страшно, когда нельзя повернуть все вспять, сказав про новые земли, куда тебя занесло из любопытства, или про новых людей, с которыми по глупости связался – нет, увольте, мне тут никак, мне с вами не по пути. Потому я никогда не сделаю такого шага, а на тех, кто сделал, мне жутко смотреть, хоть, признаться, к ним всегда влечет – и меня, и всех – и я слушаю его беспрекословно, хоть он неотесан и груб, потому что – пусть страшная тайна, но иногда любопытно до дрожи. Конечно, мне никогда не разгадать, я могу лишь прикидываться, обманывая себя, будто этих, – она хотела выговорить слово, но замялась и не смогла, – ну, их, ты понимаешь, вовсе не существует, будто это придумали, чтобы строить из себя невесть что. И другие, конечно, тоже так хотели бы – прикинуться и поверить – но только обманом ничего не изменишь, особенно когда перед тобой живое напоминание…»