Клэр Корбетт - Дайте нам крылья!

Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м. В храме зарокотал гонг — глухо, словно из-под толщи воды. И луна, словно в согласии с ним, теперь светила слабее, спрятавшись за облачную дымку. Наступила тишина, и в ней отчетливо застрекотала одинокая цикада, словно отвечая гонгу.

— Зак, ты уж извини, я все-таки спрошу, — осторожно начал Хенрик. — Раз тут такое дело, ты все-таки отправишь Тома на преврашение или как?

— Боже правый, Хенрик, и ты туда же! — взвыл я. Вскочил, нервно заходил по террасе. — Я только и делаю, что ругаюсь на эту тему с Лили. Ладно, отвечаю. Процедуры уже начались, прерывать их нельзя, даже если я выясню про превращения и летателей еще что-нибудь кошмарное. Да, и Тома уже один раз увозили по «скорой».

— Так вы все же решились? А что случилось — почему «скорая»? Томасу лучше?

— Не знаю я, что случилось! — в сердцах воскликнул я. — Он потерял сознание, нам не удавалось привести его в чувство. Сейчас вроде пришел в себя. Лечащий врач говорит — все в порядке, я не верю, а Лили и слышать не хочет, чтобы притормозить процедуры или отложить их на потом.

— Понятно, — вздохнул Хенрик. — Хочет сыну блестящего будущего.

— При условии, что он переживет превращение. А откуда ты знаешь, что творится в голове у Лили? — спохватился я.

— Оттуда, что Вивьен именно так и рассуждает. Блестящее будущее, новые горизонты, высоты и прочее, — ответил Хенрик.

— Вы-то почему обсуждаете превращение? Вам эта затея не по средствам.

Хенрик не обиделся. Он и на «буддийский кич» не обиделся.

— Вивьен говорит — если не наскребем на обоих близнецов, пусть процедуры пройдет хотя бы один. Уж на одного как-нибудь наберем, — невесело ответил Хенрик.

— Вы это серьезно?

— Представь себе, да. — Хенрик, кажется, начинал сердиться. — Тебе проще, у тебя всего один. Знаешь что, я твоего одобрения не прошу, — хотел только выяснить, что ты думаешь насчет превращения Томми.

— Сам не пойму, — честно ответил я, — хотя процедуры уже начались. Он так взбудоражен — боюсь, как бы не дошло до нервного срыва. Может, он и сознание тогда потерял, потому что переволновался. Черт, и как только нас угораздило ввязаться в эту адскую гонку? Чем дальше, тем хуже увязаем. Теперь уже неважно, чего мы хотим и что нам нравится, — планку требований для следующего поколения все время задирают выше и выше. То, что вчера считалось замечательным, сегодня уже едва сходит за приличный уровень. Даже если тебя от этих требований с души воротит, делать нечего — изволь соответствовать.

Хенрик угрюмо рассматривал свою бутылку с пивом.

— Как же, как же, «Алису в Зазеркалье» читали, знаем. Даже чтобы оставаться на месте, нужно бежать быстрее и быстрее, — сказал он сквозь зубы. — Спятить можно — когда все время надо принимать такие решения. А если откажешься, захочешь оставить все как есть, так окружающие скажут — вот псих. Примут за мракобеса. Например… ну, не знаю я, какой рост хочу для сына! Да кто вообще, черт дери, точно знает, какого роста надо быть для счастья? Выше остальных? Но мы же не можем все быть выше остальных, или умнее, или красивее! Только сейчас понял, как хорошо нам жилось, когда не надо было выбирать рост, внешность, умственные способности. Зато теперь дети в случае чего и правда имеют все основания винить родителей. Во всем подряд. «Вы в меня не вложились!» — так и скажут. Крылья — конечно, существенный шаг вперед. Но со временем и это достижение обесценится, помяни мое слово.

— Да, и обесценят его такие как мы с тобой, Хенрик, потому что мы готовы пожертвовать и деньгами, отложенными на старость, и душевным покоем, лишь бы наши дети жили лучше нас. Лишь бы выпихнуть их наверх, — так же угрюмо отозвался я. Полагаю, нам надо в ножки кланяться «Корням» — ведь они же остаются единственным хранилищем генофонда, не испорченным модификациями. Живые ископаемые. Мостик в наше прошлое.

— Страшно подумать, как летит время, — вздохнул Хенрик. — Когда появились первые летатели? Лет двадцать-двадцать пять назад, да, Зак? Одуреть можно!

— Лет тридцать назад, мне кажется. А предпосылки к этому — еще раньше. Были же какие-то разработки, вроде бы оборонные, точно не помню.

— Что ж, прогресс неумолимо набирает обороты, — подытожил Хенрик. — Наш крылатый Мик, между прочим, рассказывает, что уже появляются модификации и попричудливее летателей. Достаточно придумать — и появляются. Так выходит с его слов. — Он шумно отхлебнул пива и откинулся на спинку кресла. — Хорошо, что я уже «земную жизнь прошел до середины»* и даже на три четверти. Не поспеть мне за этим прогрессом. *Измененная первая строка из поэмы «Божественная комедия» Данте Алигьери (1265–1321).

— Жаль тебя огорчать, приятель, но насчет трех четвертей — это ты даже не надейся. — Я фыркнул. — Ты проживешь больше семидесяти.

Хенрик вздохнул.

— Я всегда старался смотреть на жизнь оптимистично. Вивьен называет меня флегмой. А когда взъедается — то и бесчувственным бревном. Знаешь, в целом моя жизнь меня устраивает, но я терплю ее потому, что знаю — она рано или поздно кончится. Если у нас еще и уверенность в своей смертности начнут отнимать…

Он поставил бутылку на стол и нараспев зачитал японское стихотворение, кажется, хокку: «От начала времен так пошло:/ только мертвым ведом покой/. Жизнь — лишь тающий снег» [7] Автор хокку — японский поэт Нандай, умерший в 31 год (1786–1817). .

Мы допили пиво и молча смотрели в ночную темноту. Сад окутала тишина, и лишь изредка раздавалась трель цикады. Издалека доносилось размеренное пение монахов.

— А я тебе, Зак, самое интересное припас на десерт, — вдруг сказал Хенрик. — Мы установили, кому звонил Бриллиант. Ты нас сам навел на след, так что тебе спасибо. Он звонил Уотерхаусу.

Я глубоко вдохнул свежий воздух. Медленно выдохнул. Стиснул перила.

Ну конечно. Все сходится.

— Я слышал речь Уотерхауса в парламенте. Если он нес это все хотя бы наполовину всерьез, ему летателя убить — раз плюнуть. Подумаешь, стереть с лица земли еще одно чудовище.

— Бриллианта мы арестуем в самом скором времени, как только оформим разрешение на арест и подкопим компромата на Уотерхауса, — теперь-то нам легче проследить их прежние взаимосвязи. А Бриллианта возьмем за жабры как следует, пугнем — в штаны наложит и Уотерхауса сдаст как миленький, со всеми потрохами. Пообещаем смягчение приговора — и сдаст. Вот увидишь.

Мысли мои плыли, как ночной туман над садом. Я всматривался в ночь, в городские огни вдали. Над Городом нависло облако, темнее ночной темноты, огромное и зловещее. И из глубины души у меня поднималось мстительное ликование — совершенно не христианское и не буддийское чувство, — древнее, грозное. Моя подавленность прошла. Вернее, она перешла в мрачную радость. Даже умиротворенное пение монахов не в силах было заглушить ее. «Немезида! Крылатая богиня, /Строгоочита правды дщерь! Жизнь смертных на весы кладуща, /Ты адамантовой своей уздою/ Их бег порывистый умерь!.. Невидимо следящая за нами,/ Смирительница гордых вый…» [8] Гимн Немезиде. Перевод А. Х. Востокова.