Кир Булычев - Глубокоуважаемый микроб (сборник)

— Понятно.

— Через год и ты, прости, Корнелий, сообразил, что лучше быть при начальнике, чем против. Как-то на собрании ты выступил против Пупыкина. И тут же тебе выговор за выговором, а потом открыли против тебя уголовное дело за хищение стройматериалов.

— Да чтобы я похищал!

— Верю, что не похищал. Только ты после этого сник, со мной даже разговаривать перестал, а стал рядом с Пупыкиным на трибуне стоять.

— Быстро вы ко всему привыкли!

— А что откладывать в долгий ящик? Если тебе с утра до вечера объясняют, как повезло тебе с таким хорошим начальником, то лучше согласиться.

— И ты тоже согласился?

— В этом мое преступление! — воскликнул Грубин. — Ты же знаешь, я неплохой изобретатель. Я предложение сделал, чтобы пластмассу усовершенствовать, из которой игрушки на фабрике делали. И формы новые изобрел — думал сделать для дома отдыха шахматы в виде рыцарей ростом с человека, но легкие. А директор фабрики Мимеонов в то время решил Пупыкину угодить, наладить массовое производство его бюстов. Для того чтобы в каждом учреждении и в каждой квартире стояли. Вот он этим способом и воспользовался. Пупыкину эта инициатива понравилась. Меня консультантом на фабрику пригласили, премию дали. А когда Мимеонов начал для будущего счастливого города Великого Пупыкина статуи в натуральную величину изготавливать, приложил я руку к этому безобразию. Теперь мучаюсь.

— Значит, другие не мучились и воспевали, а ты мучился, но тоже воспевал? — спросил Удалов.

— Только не надо иронии, — сказал Грубин. — Я же все понимал. И даже предупреждал Мимеонова — умерь свой пыл! Фильтров на заводе нету, отбросы у нас вредные, прорвет — весь город погубим. Ты когда к нам приехал?

— Сегодня утром. Видел я, до чего ваша деятельность довела. Костюм погубил и вообще всю одежду.

— Больше я на фабрику не выйду! Лучше пусть меня выселяют на сельское шефство, лучше на принудотдых. Что угодно — больше я с ними вместе шагу не сделаю.

— Погоди, не части. Мне ваша система не совсем понятна.

— А у вас иначе?

— Мне сейчас некогда тебе объяснять — скажу только, что твой Пупыкин уже на пенсии, уголовное дело против него возбуждено.

— Что? Не может быть! Какое счастье!

— Не суетись. Будет время — расскажу. Мне сейчас главное — узнать, где Минц, что с ним, здоров ли, почему его дверь опечатана.

— Не знаешь? Он же на принудотдыхе. За саботаж.

— Минц? За саботаж?

— Он не оправдал. Гравитационный подъемник собственными руками сломал, чтобы статую не воздвигать.

— Говоришь, гравитацию изобрел?

— Точно знаю — изобрел, мы с ним вместе испытывали.

— А для Пупыкина — ни-ни?

— Он принципиальный.

— Значит, есть все-таки принципиальные?

— Принципиальные, конечно, есть. Немного, но есть, — признался Грубин. — Но за принципы приходится дорого платить. И Минц заплатил. И Ксюша твоя.

— Да, совсем забыл. Что за история с Риммой?

— Когда Ксюшу на сельхозшефство отправили…

— Понятнее!

— У нас сельское население разбежалось, — объяснил Грубин. — По другим областям. Хозяйства обезлюдели. А Пупыкин в область всегда рапортует, что у нас постоянный прогресс. Что ни год, сеем на пять дней раньше, собираем на три дня раньше, и растут урожаи на три процента в год. Поставки он всегда выполняет. Только из-за этого в городе жрать нечего, а в поле работать отправляют всех, кто несогласный или подозрительный или кто не нужен. Половину учителей отправили, врачей больше половины, весь речной техникум там копает и пропалывает. А из футболистов и самбистов Пупыкин создал дружины, которые людей придерживают. Их на усиленном питании держат.

— Значит, крепостное хозяйство?

— Нет, это сельхозшефством у нас называется. Но что странно, Корнелий, — те, кто в городе остался, считают, что с сельским хозяйством все нормально. Потому что каждый день в газете нам рассказывают, как мы хорошо живем.

— А что случилось с Ксюшей?

— Как-то товарищ Пупыкин лично к тебе домой, то есть к Удалову, приехал, чтобы показать свое к нему расположение. А Ксения вместо обеда ему скандал закатила, всю правду выложила. Ты знаешь Ксению — она неуправляемая. Обиделся Пупыкин, на следующее утро ее скрутили, посадили на мотоцикл к Пилипенко — и в деревню, перевоспитываться, на сельхозшефство без права возвращения в город.

— А я? То есть а он?

— А он… он побежал к Пупыкину, просит — верни мою жену! А Пупыкин, говорят, погладил его по головке и говорит: «Не нужна тебе такая старая и непослушная жена. Она меня не уважает, значит, и тебя не уважает, и нашу великую родину не уважает. Мы тебе сделаем сегодня же развод, и отдам я тебе любую из своих секретарш». Так и сделал. Развел, на Римке женил. Она мне сама рассказывала.

— Ясно, — сказал Удалов. — Общая картина мне понятна. Пошли к Минцу. Где он отдыхает?

— Принудотдых, Корнелий, это по-старому тюрьма. Находится она в подвалах под гостиным двором, где раньше склады были. Там особо недовольные отдыхают.

— Ты хочешь сказать, что профессор Лев Христофорович Минц, лауреат двадцати премий, профессор тридцати университетов, находится в подвалах инквизиции?

— Ну, не то чтобы инквизиции, — смутился Грубин. — Но в подвалах.

— Срочно едем в область! Это не должно продолжаться.

— До области ты не доедешь, — ответил Грубин. — Некоторые пытались. В область специальное разрешение нужно. Его лично Пилипенко подписывает. Только проверенные оптимисты туда попадают. Так что в области о Великом Гусляре самое лучшее представление.

— Но ведь кто-то приезжает!

— Если приезжает, то на витрины с картонной лососиной смотрят, а потом в предгорском буфете обедают. Ясно?

— Минца надо освободить!

— Надо. Но не знаю как.

— Может, прессу поднять?

— Малюжкина? Ты сам видел. Его голове нужна ясность. А ясность он получает сверху.

— Ну что ж, — сказал Удалов, — тогда пошли в подвал.

— Подвалы заперты, там дружинники.

— Саша, ведь недаром я столько лет ремонтами занимаюсь. Неужели мне подземные ходы в этом городе неизвестны?

— А есть ход?

— Должен быть. По крайней мере, в моем мире есть и даже расчищен археологами. Его воры в пятнадцатом веке прокопали — тюки из гостиного двора выносили.

Когда они с Грубиным вышли во двор, Удалов вдруг услышал:

— Корнелий, ты куда? Ты почему домой не идешь?

Голос был женский, жалобный.

Удалов поднял голову. В окне его квартиры стояла молодая жена Римма, неглиже, лицо опухло от слез.

— Я раскаиваюсь! — крикнула она. — Это была минутная слабость. Он старался меня безуспешно соблазнить. Вернись, Корнелий. И не верь клевете Грубина. Он тебе завидует! Вернись в мои страстные объятия!

— Не по адресу обращаетесь, гражданка, — ехидно ответил Удалов.